Антон Чиж - Мертв только дважды

Нацепив очки, Ордынцев рассматривал глиняное изделие, не касаясь пальцами.

— Интересно… Очень интересно… — говорил он, изучая цепким взглядом каждую трещинку. — Я бы сказал, IV–III век до нашей эры… Надпись на арабском значительно более поздняя… Надо же: «Не прикасайся к тому, чего не смеет касаться человеческая рука»… Прямо ящик Пандоры… Что внутри, заглядывал?

— Заглядывал, — ответил Мечик.

— Какие-то артефакты? — Ордынцев нежно тронул кувшин.

— Крупный осколок.

— Как интересно… Осколок чего?

— Скрижали Завета…

Пальцы профессора, сухие и тонкие, замерли над черным воском. Левой рукой он сдвинул очки к кончику носа.

— Что ты сказал? Мне послышалось…

— Вам не послышалось, Федор Семенович.

Ордынцев крякнул, откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. В нем проснулся ученый: неверящий и сомневающийся.

— Алеша, ты хочешь сказать, что в этом кувшине осколок Скрижалей, которые Господь дал Моисею на горе Синай, после сорока дней и ночей пребывания в облаке? То есть на иврите: лухот ха-брит ?

— Да, хочу так сказать…

— «И когда Бог перестал говорить с Моисеем на горе Синай, дал ему две скрижали откровения, каменные скрижали, на которых было написано перстом Божьим» [16] Исход: 31:18. .

— Так в Библии…

— То есть каменные Скрижали, которые Моисей вынес из облака, а потом в гневе разбил под горой потому, что народ поклонялся золотому тельцу?.. Осколок тех Скрижалей, которые хранились вместе со вторыми Скрижалями в ковчеге Завета в Иерусалимском храме, построенном Соломоном?.. Один из тех осколков, которые были утрачены вместе с ковчегом в 583 году до нашей эры после того, как царь Навуходоносор II захватил Иерусалим и разрушил храм?..

— Igen… То есть да.

Профессор был настроен серьезно. Если не враждебно.

— Алеша, ты нашел ковчег Завета? Заделался крестоносцем? Захотелось славы пресловутого Индианы Джонса?.. Или подался в тамплиеры, не иначе?.. Если так, то это дурная шутка, мой мальчик… Уж прости, мой друг, от тебя не ожидал такой глупости…

— Нет, Федор Семенович, я не искал ковчег, — ответил Мечик. — Я не искал кувшин с осколком Скрижалей. Это кувшин наткнулся на меня. Нашел его французский археолог в песках Южного Ирана…

— Как фамилия археолога? — чрезвычайно строго спросил Ордынцев.

— Шандор…

— Нет, не знаю… И где же ты обрел кувшин?

— В саду.

Ответ был встречен презрительным хмыканьем.

— В саду! Как мило! Наверно, использовали в качестве клумбы!

— Вы совершенно правы, профессор…

— Алеша, розыгрыш не удался. Я стар, но еще в своем уме, — Ордынцев наполнил рюмки. — Давай лучше выпьем за твое будущее…

Мечик проглотил рюмку и занюхал хлебом. Он помнил: так надо делать…

— Убедитесь сами, Федор Семенович…

— Ах, вот ты как…

Профессор решительно встал, подцепил пробку и сильно дернул. Кувшин покачнулся, но воск поддался. Вытащив, Ордынцев положил крупный осколок на стол. Заглянув, убедился, что внутри не осталось ничего интересного.

— Только один? — приговорил профессор, вернув очки на переносицу и нацеливаясь на камень.

— Я бы сказал: один! — с выражением произнес Мечик.

Ордынцев осматривал вещь с цепкостью профессионала:

— Да-да, хорошая работа.

Мечик не понял, о чем идет речь.

— Какая работа, Федор Семенович?

— Замечательно… Текст на обеих сторонах, как написано в Исходе, гравировка тонкая… — Ордынцев отодвинул камень, снял очки и улыбнулся, будто совершил великий прорыв в науке. — Такие скрижали начали делать в XVII веке в Праге. Каноническая квадратная форма по Талмуду, а не дугообразная, как стали рисовать на картинах Ренессанса. Густав Доре тоже повторил ошибку на знаменитой гравюре. Размер: в длину и ширину по шесть кулаков, то есть шестьдесят сантиметров, толщина — три кулака, то есть тридцать сантиметров… Надо же, соответствует… Могу предположить: некто заполучил экземпляр скрижалей, разбил, осколок спрятал в кувшин… Алеша, это копия. Искусная копия. Вот тебе и вся тайна…

Он налил себе рюмку и немедленно выпил. На правах победителя. Мечик не стал спорить. Вернув осколок, заткнул кувшин пробкой.

— Жаль, думал, возьмете в Эрмитаж.

— Мы не держим копий, Алеша, — гордо ответил профессор.

— Федор Семенович, а если предположить, только предположить, что это настоящий осколок. Что тогда?

Ордынцев пребывал в задумчивости.

— Что тогда?..

Мечик ждал ответ.

— Тогда это стало бы величайшим несчастием для науки.

— Почему?

— Это не Розетский камень, который позволил расшифровать египетские картуши… Тут дело хуже… Церковники всех мастей получили бы серьезный аргумент. Убийственное оружие в вечной битве науки и религии, разума и веры за человечество. Если Скрижали настоящие, это значит…

Профессор не договорил. Молчание было красноречивым.

— А что сделали бы вы, если б к вам попали настоящие Скрижали? — спросил Мечик, опуская кувшин в пакет и прикрывая пленкой.

Ордынцев задумался.

— Что бы сделал я?.. Интересный вопрос… Я отвечу тебе, Алеша… Как другу. Я бы спрятал их. Желательно так, чтобы никто не нашел. Тем исполнил бы долг ученого.

— Разве долг ученого — скрывать открытия?

— Долг в ином: нельзя нарушать баланс веры и науки… Баланс реальности и вероятности… Такое открытие несет вред… Оно никому не нужно. Ни христианам, ни мусульманам, ни иудеям…

— Разве никому?

— Конечно, никому. Христианам — потому что непосильный груз. Для иудеев — непомерное искушение. Мусульмане… Тут все становится чрезвычайно сложным… Ни одной современной религии это не нужно. Даже буддистам. Даже растафарианцам… Мы, современное общество, не готовы к сильным потрясениям… Это стало бы трагедий не только для науки, но и непомерным испытанием веры. Мало кто смог бы пройти его… Подумай и убедись, что я прав…

…Мечик поблагодарил за теплый прием, забрал ключи от родительской квартиры и обещал профессору заглянуть на днях.

Закрыв дверь, Ордынцев погрузился в раздумья. Побродив по пустой квартире, среди стеллажей с книгами и антикварными вещицами, зашел в кабинет, открыл ноутбук и включил почту. По-французски профессор и говорил, и писал бегло.

17 мая, вторник

Санкт-Петербург, Большая Морская улица

23.32 (GMT+3)

В доме было тихо.

Запах, который он хорошо помнил, сохранился. Запах, ни с чем не сравнимый, в котором смешался лак старой мебели, пыль книг, мамины пироги, фотографии предков, память блокады, балтийский воздух, слои обоев, камни стен, белые ночи, шорох шагов по дубовому паркету и многое, что нельзя объяснить. Так пахнет родной дом, единственный на свете.