Иван Погонин - По следам фальшивых денег

– Уверены мы, может быть, и уверены, только как нам эту уверенность в дело пустить?

Тараканов засунул руки в карманы пальто и долго ходил по берегу. Наконец сказал:

– Надобно делать провокацию. Господи, как же мне это слово не нравится, какие тяжкие воспоминания навевает! [36]

Сколько раз Мечислав Николаевич пересекал границу Российской империи, а все никак не мог привыкнуть к стремительной перемене дат. Только что, час назад, было двадцать пятое, и вдруг, бах, – опять двенадцатое. Двенадцатое мая, которое пережил еще две недели назад!

Он не был дома уже больше месяца и должен был пробыть в командировке еще по крайней мере столько же. Ему ужасно хотелось обнять Таню, полежать в своей кровати, пройтись по Невскому, пообедать в «Вене». И такая возможность была, но он поехал в Москву и не выходил из кабинета Шабельского до тех пор, пока не получил с него слова, что Володко будет отпущена сразу же, как только пересечет границу империи.

В первый день лета 1913 года, после обеденного перерыва, Колмаков сидел в своем кабинете и разбирал бумаги. В дверь осторожно постучали.

– Войдите.

Дверь отворилась. На пороге возник плотный невысокий мужчина лет пятидесяти, с роскошными рыжеватыми усами, гладко бритым подбородком, одетый в чесучовый костюм последней моды и соломенное канотье. На белой, холеной руке мужчины поблескивал крупный бриллиант.

– Господин начальник?

– Да. С кем имею честь?

– Надворный советник Кунцевич. Слышали про такого?

Колмаков поднялся со стула.

– Конечно, слышал! Очень рад-с. Заходите, присаживайтесь, где вам удобно. Чайку?

– Благодарю. – Кунцевич тяжело сел на стул у стола начальника. – Ревматизм проклятый, – пожаловался он, держась за спину, – сыро на пароходе, вот он и разыгрался. От чая не откажусь. А если коньячку туда плеснете, будет совсем чудесно.

– Сию минуту! – Колмаков позвонил и отдал явившемуся на вызов китайцу распоряжение насчет самовара.

– А я, знаете ли, прямиком из Парижа к вам. Ах, Париж, Париж! Люблю этот город. Да-с… Верите, когда уезжал, чуть не плакал, так расставаться не хотелось… Ну да ладно, не будем о грустном. Осипа Григорьевича где можно увидеть?

Когда Кунцевич вошел в дом матери Бамбука, Тараканов чуть не бросился ему на шею:

– Мечислав Николаевич, наконец-то!

Надворный советник внимательно посмотрел в глаза коллеги, потом взял руками за туловище и развернул.

– Слава Богу, нет! – воскликнул он.

– Чего нет, Мечислав Николаевич? – недоуменно спросил коллежский секретарь.

– Косички нет, и глаза узкими не стали! А то я уж думал, что вы здесь совсем обкитаились.

Сыщики засмеялись.

– Однако какую вы бородищу себе отрастили! Отчего не бреетесь? – спросил столичный гость, протягивая Тараканову руку.

– Для конспирации, ваше высокоблагородие, я же до сих пор в мертвецах числюсь, – ответил Осип Григорьевич, тряся десницу начальника.

– Скоро, скоро вы воскреснете!

– Давайте тогда выпьем за встречу и за предстоящее воскрешение. Позвольте угостить вас здешним ликером, – предложил Осип Григорьевич. – Напиток великолепный, если, конечно, покупать его в проверенном месте.

– А уж как начал Левенталь каяться, так и покаялся до конца. Вы знаете, мне иной раз удается довести людей до полного сознания, все-таки более двадцати лет в сыске. – Мечислав Николаевич самодовольно ухмыльнулся и опрокинул очередную рюмку с ликером. – Да-с, ликерчик действительно весьма недурен. Конечно, немаловажную роль в том, что Роберт Иванович так недолго держал язык за зубами, сыграли и ваши здешние успехи, Осип Григорьевич. Кстати, Шабельский мне сказал, что вы свой рапорт ему по военному беспроволочному телеграфу переправили. Как вам это удалось?

– Лука Дмитриевич добился приема у господина военного губернатора, рассказал о наших злоключениях, показал мой открытый лист, подписанный господином директором Департамента полиции. Его превосходительство проникся и позволил воспользоваться военной связью.

– Ловко! Ну, так вот, получил я от Шабельского ваш рапорт, прочитал, сопоставил все в нем изложенное с уже имевшимися у меня сведениями, помозговал, пришел к Левенталю и говорю ему: «Все, что вы вместе со своими друзьями-подругами натворили, следственной власти досконально известно. И сейчас беседую я с вами только из чувства человеколюбия. Хочу, чтобы вы покаялись – покаяние облегчит вашу душу и снизит наказание». Роберт Иванович засмеялся и отвечает: «Такие беседы вы, милостивый государь, с первоходами ведите, а я калач тертый». «Не верите, – говорю, – а зря, зря, батенька. Впрочем, я бы на вашем месте тоже бы не поверил. Ну что ж, тогда давайте поступим следующим образом: я сам расскажу вам историю вашей шайки. А по окончании разговора вы решите, стоит ли вам помогать следствию или нет. Договорились?» Левенталь улыбнулся: «Я вас с удовольствием послушаю: с детства люблю рассказы про воров и сыщиков, да и заняться мне в камере нечем». «Замечательно. Начнем с того, что никакой вы не Роберт Иванович. Зовут вас Фриц Левальд, и происходите вы из крестьян Газенпотского уезда Курляндской губернии». Смотрю, а эти сведения на Левальда-Левенталя никакого впечатления не произвели. «Сейчас, – говорит он мне, – в наш просвещенный век, установить личность человека по отпечаткам его пальцев не представляет никакого труда, меня другое удивляет: пальчики у меня только третьего дня откатали, как вам так быстро удалось проверить их по картотекам?» «Сами же изволили сказать, – отвечаю, – что мы живем в век технического прогресса, поверьте, нашему департаменту и не такое под силу. С момента вашего осуждения многое изменилось! Итак, вы – Фриц Густавов Левальд, запасной рядовой Лейб-гвардии Уланского полка, судившийся Либавским окружным судом в тысяча девятьсот втором году по статье пятьсот пятьдесят шесть Уложения о наказаниях уголовных и исправительных к лишению всех прав состояния и ссылке в каторжную работу на восемь лет. По отбытии наказания вы были водворены на вечное поселение в селе Джалинде Амурской области. Однако с места поселения сбежали и с лета тысяча девятьсот одиннадцатого года проживали по подложному виду в городе Благовещенске. Здесь о вашем прошлом узнал некто Копытин». Смотрю, а лицо-то у моего визави после этих слов изменилось! Такая ненависть у него во взгляде промелькнула, так он кулаки сжал, что я сразу понял, в какую точку нужно бить! «Ладно, говорю, не буду больше рассказывать, это у вас времени полно, а мне оно дорого. Итак, смотрите, что мы против вас имеем: бегство с поселения и проживание по подложному виду – раз, показания Дунаевского и мадемуазель Володко – два, изъятое в вашем жилище клише – три, показания вашей прислуги в Ницце, а также владельца склада фирмы «Константин» – четыре. Всего этого более чем достаточно, чтобы осудить вас за изготовление фальшивых кредитных билетов. Предлагать вам избежать наказания в обмен на какие-либо сведения я не буду – это и не в моей власти, и не соответствует моему желанию. Я предлагаю вам другое – отомстить. А то что же получается? Вы – в Нерчинск, руду добывать, а господин Копытин – заработанные вашими трудами деньги тратить? Это же несправедливо, вы не находите? А у нас против него ничего нет, и без вашей помощи обвинить его не получится. Будет он и дальше на свободе гулять». Смотрю я на Левальда и вижу, что все правильно угадал. Недолго он размышлял, а потом и покаялся, и сотрудничать согласился. Рассказал, что трудился у себя в Курляндии гравером, хорошо зарабатывал, но потом познакомился с одной барышней, и денег, как это водится, стало не хватать. Решил он тогда восполнить эту недостачу, открыв у себя в сарае «филиал» Государственного монетного двора. Быстро попался, быстро был осужден и сослан на Дальний Восток. Отбыв наказание, поклялся больше ничем преступным никогда в жизни не заниматься – уж очень ему на каторге не понравилось. Поселился в Джалинде. А там – чуть с ума не сошел. Вы представляете немца в амурской казачьей станице? Очень несладко там ему приходилось. Да и тосковать он начал. «Я, – говорит, – жил у самой пристани и волей-неволей должен был смотреть на приходившие пароходы, на публику в городской одежде, на дам, на барышень! Смотреть и понимать, что буду лишен возможности жить так, как эти люди, еще много-много лет». В общем, решил Фриц Густавович согрешить в последний раз – сделал себе подложный паспорт и уехал в Благовещенск. Там он поступил в граверную мастерскую и стал зарабатывать деньги на переезд в Россию. Трудился он, как и всякий немец, прилежно, зарабатывал хорошо, поэтому мог позволить себе иной раз и покутить. В ресторане Левальд познакомился с Дунаевским, подружился с ним и по пьяни разболтал о своем прошлом. А через пару дней к нему явился господин Копытин и сделал предложение, от которого Фриц Густовович не смог отказаться. Взамен на обещание молчать Иван Павлович потребовал от господина Левальда наладить производство фальшивых денег. За оказанные услуги Копытин обещал щедро платить и обещание свое сдержал. Левальд ушел из мастерской, перебрался на более дорогую квартиру и в обществе теперь мог представляться мехоторговцем. Ну а чтобы гравер никуда не делся, к нему был приставлен некто Давид Абрамович Рохлин, знакомец Копытина, о котором нам с вами, господа, до настоящего времени ничего не известно. Левальд говорит, что этот Рохлин тоже бывший каторжник и что он страшный человек. Однако предприятие чуть с самого начала не потерпело крах – несмотря на то что изготовленное Фрицем Густавовичем клише практически ничем не отличалось от применяемого в Экспедиции заготовления государственных бумаг, отпечатанные при его помощи двадцатипятирублевые кредитные билеты спутать с настоящими мог разве что ребенок – слишком примитивными были используемое при печатании оборудование и краски, а других в городе было не достать. Тогда Копытин решил открыть «блинную фабрику» за границей. В экспедицию отправились Левальд и его невеста Володко, которая не была осведомлена о преступной деятельности своего суженого; Дунаевский, решивший быстро разбогатеть; его сожительница Саянина, которую Копытин хотел сбагрить подальше от себя; а во Франции к ним присоединился господин Рохлин – верный глаз хозяина этого акционерного общества. В Берлине наши «путешественники» купили необходимые краски и фотографический аппарат. В Париже были приобретены литографический пресс, машина для обрезания бумаги, а также необходимые электрические приборы и слесарные инструменты. Экипировавшись, компания выехала в Ниццу. Ну а дальше вы знаете – первую партию в 450 000 рублей удалось успешно переправить в Благовещенск, и она разошлась по всей Сибири и Дальнему Востоку, не исключая Маньчжурии и Китая. Вторую партию решили реализовать в европейской России – уж очень длительным было путешествие из Парижа в Благовещенск. Для этого Рохлин подыскал в Александрове контрабандиста Нахмана, и тот дал свое согласие наладить сеть сбыта. Но вторую партию фальшивок благодаря вашему покорному слуге провести через границу не удалось. Получив от Рохлина сигнал о провале, Левальд бросился в бега. Другие, оставшиеся на свободе члены шайки затаились. Фриц Густавович мог бы затеряться в Европе и начать новую жизнь, но… У него не было денег. Все фальшивки из второй партии были изъяты полицией, а за первую партию Копытин так с ним и не рассчитался, заявив, что заплатит за все сразу. Поэтому Левальд решил согрешить еще, и вправду в последний раз. В начале апреля он отправил вашему миллионщику телеграмму и сообщил, что готов продолжить сотрудничество, требуя денег на расходы. Теперь гравер был осторожен и своего обратного адреса не сообщал, предлагая осуществить перевод до востребования. По-видимому, к тому времени у Копытина окончательно прошел страх возможного разоблачения, и деньги им были переведены. Левальд стал подыскивать на севере Франции место для организации нового производства. Вот такая вот история.