Константин Тарасов - Единственный свидетель - Бог: повести

На улице он сообразил, что слова «до встречи» были его неудачей — он как бы признал, что им придется встретиться на похоронах Скарги, если его отдадут родным. Хоть и «спасибо» было ненужным — старик удружил Скарге, и мелкая вежливость не равнялась его риску. Но все не объяснишь. У старика не было дел впереди, а у него есть неотложное дело. Старик может оплакивать утрату молодого родственника, а он не может, не вправе составлять ему компанию в скорби, пока жив человек, который называл себя социалистом-революционером, боевиком, заступником угнетенных… Партия никого не удерживает силой, каждый волен распоряжаться своей свободой, но измена и предательство товарища — больший грех, чем насилие властей над народом. Чиновники исполняют классовую волю, доносчик — личную. Он сам себе приказчик. И сам себе могильщик. Братоубийца. Кровавая пешка. Даже жандармы испытывают к нему презрение, готовы списать в расход…

Он вдруг понял, в чем был главный просчет осведомителя. Тот не мог знать, что последует из его сообщения. Ему разумеется ни слова не сказали о засаде. Он полагал, что Скаргу возьмут без перестрелки, и тогда это выглядело бы как его собственная неосторожность. А если бы рядом, как и намечалось, оказался он, Антон, то вина легла бы на него. Лишь залповая стрельба и окружение выявили подготовленность операции. И теперь остается свершить революционное возмездие. Жизнь за жизнь, хоть эти жизни и неравноценны…

Антон открыл дверь в фотосалон. Звякнул колокольчик. В салоне две подружки в темных платьях и шляпках, украшенных цветами, стояли на фоне горного водопада. Белый, накрыв аппарат и себя бархатной попоной вставлял в камеру пластинку. «Внимание!» — услышал Антон его голос. Ему вспомнилось, как прошлым годом они сидели у Белого — Скарга, он, Святой, Пан, Адам, Серж. Троих уже нет. Опустело что-то вокруг. Воздух поредел, как перед зимой. Скоро его черед. О чем говорить с Белым, подумал он. Белый не помощник. Пользы от него не будет… Антон вышел, напутственный звон дверного колокольчика показался ему тоскливым…

Солнце светило, густо шли по тротуару прохожие, а его охватывало чувство одиночества, полной разъединенности с этими людьми. Он перешел улицу, постоял у гостиницы и дождался пролетки. Езда успокаивала, на улице было больше свободы чем на тротуаре. Взгляд скользил не по лицам, не сталкивался с взглядами других людей. Мимо проплывали фасады домов, зелень Александровского сквера, громада собора, потом коляска покатила с горки и подковы звонче застучали о мостовую, и мягко о дубовые плахи моста, в Свислочи отражалось голубое небо, за заборами на яблонях висели неубранные желтые и яркокрасные яблоки — почти как в раю. За Долгобродской Антон отпустил пролетку и вошел в ворота кладбища, куда должен был войти без малого сутки назад. Он обошел по плиточной дорожке костел, ожидая увидеть на памятниках следы трагедии и увидел их на правой стене костела. На белой побеленной стене темнела пятнами сколотая штукатурка, а на металлическом постаменте памятника со скорбящей богоматерью он приметил вмятины от ударов. Одну пульку, смятую в комок, Антон подобрал. Две похожие попали в Скаргу. Антон присел на скамейку и зажал пульку в кулаке. От нее по руке шел холод и чувство страха. Антон спрятал ее в карман, где лежали патроны. Вчера в девять, подумал Антон, Скарга сидел здесь, на этой скамейке, а через полчаса четверо городовых понесли его на выход. Вот тут, среди крестов, могил и надгробий завершилась его жизнь. И почему кладбище казалось нам удобным местом для встреч? Конспирация требует суеверного чувства. Это аксиома. Глупо бояться черной кошки, но лучше поверить, что черная кошка появилась не зря. Все-таки в кафе было бы проще вырваться из засады, чем в этом приюте смерти. Впрочем и это неважно. Есть вторая аксиома: когда-нибудь боевик попадется. Приходит день ошибки, день крупной неудачи, когда везение изменяет и уходит, как женщина, полюбившая другого. Каждый знает на что отваживается и чем рискует. Боевик рискует собой. И предатель рискует собой…

Две дамы прошли мимо Антона. Они не глядели под ноги, на чисто вымытые плиты — единственное доказательство того, что вчера здесь было кровавое пятно. Вчера было, а сегодня жизнь идет своим чередом. Можно сто лет сидеть на этой скамейке — Скарга уже сюда не придет. Он почувствовал, как тоскливо сжимается сердце и сиротская беспомощность обессиливает тело. Да что же такое со мной, воспротивился он, неужели я боюсь? Такая дребедень в душе. У Белого в салоне накатило, сейчас вновь. Окрашенные нежностью воспоминания. Что вспоминать про встречу у Белого? Собрались и обсуждали при свете фонаря, как лучше экспроприировать типографскую наборную кассу. Может и любили друг друга в тот вечер, но больше потому, что казались себе умными, лихими и удачливыми. А тем временем проморгали осведомителя, и тот точил, подтачивал, строчил донесения… Глупость свою надо вспоминать, доверчивость, неосторожность. Вспомнишь смерть Адама, подумал Антон, и высохнут умильные слезы. Состаримся — потоскуем, как пан Винцесь. А теперь вперед, сказал себе Антон и торопливо покинул кладбище. Но бездумной решимости у него хватило на два квартала, до моста. Здесь, глядя в воду, он опять почувствовал пустоту вокруг сердца; Антон признал, что ему страшно. Он пожалел, что не может призвать на помощь Пана. Тот не ведал страха, слово «надо» снимало с него любые сомнения. Пан знал, что получится так, как он хочет. А сейчас Адама нет, Скарги нет, Пан застрелился. А его не берут, потому что ротмистр считает его теоретиком, который хочет снять квартиру в альпийских горах и писать статьи для наивных рабочих. Пусть думает. Это и лучше, что он так рассудил. Пусть заблуждается, до семи можно все успеть, подумал Антон и внезапно ощутил на спине цепкий взгляд неизвестного наблюдателя.

Он нагнулся поправить шнурок на ботинке и разглядел своего «ангела». На пустынном тротуаре перед Полицейской улицей филеру негде было укрыться, и на лице его под кепочкой с нелепой пуговкой на макушке отразилась растерянность застигнутого врасплох воришки. Он не придумал ничего лучшего, чем войти в ближайшую калитку. Возможно, он попросит там воды, подумал Антон. Но откуда он взялся? Неужели ротмистр поставил пост при могильных камнях? Он запирает все двери, подумал Антон, мне придется пролезть сквозь угольное ушко. Не оглядываясь на филера, он деловито отшагал до Губернаторской и тут подчинился неспешному ритму толпы. Она донесла его до фарного костела. Службы еще не было, на нее собирались, десятка три женщин сидели на скамьях над открытыми молитвенниками. Антон прошел вперед, приоткрытая дверь сакристии показалась ему знаком успеха, и он, не преклоняя колено, не крестясь, ступил на пространство алтаря и через мгновение оказался в покое, где пожилой сакристиан за широким столом записывал что-то в костельную книгу. Удивление его внезапным появлением мирянина оказалось столь продолжительным, что Антон успел выйти на дворовую лестницу, не услышав негодования. Филеру потребуется несколько минут, чтобы убедиться в исчезновении своего поднадзорного. Пусть учится не зевать, подумал Антон. На улице он нырнул в подворотню и стал уверен, что филер его не отыщет. Но медлить уже не годилось — до жилья Святого оставалось с полсотни шагов. Будь что будет, решился Антон. Ему припомнилось, что эти слова были девизом римских легионеров, они говорили их, отдаваясь в волю судьбы.