Константин Тарасов - Единственный свидетель - Бог: повести

— Да, бедный Паша! — вздохнул Глинский, когда вопросы Сенькевича иссякли. — Всему виной нервы. Говорил я ему как-то весной, давай-ка, Павел, ко мне, хотя бы на двухнедельное голодание — я отделение лечения голодом веду, — пояснил он удивленному Сенькевичу, — небольшое отделение, на десять коек. Знаете, боятся новинок, но постепенно растем, еще одну палату обещают. Так вот, говорю, ложись, выйдешь, как юноша, все твои хвори голод сожрет, весь организм обновится… Между прочим, для всех людей интеллектуального труда — это самое плодотворное лечение. Вот вам при вашей напряженной умственной работе просто необходимо хотя бы раз в год небольшой курс, дней на десять… Горячо рекомендую…

— Да как-то не испытывал нужды, — отвечал ошарашенный этим советом Сенькевич. — Вроде бы еще здоров.

— Вот и надо поголодать, пока здоровы. У нас не хирургия — у нас курорт, играют полный день в бадминтон… Кто раз побывает — просятся…

— Я несколько иначе представляю себе курорт, — улыбнулся Сенькевич. Но что ответил вам Пташук?

— Он ответил: «Эх, милый доктор Глинский, если бы в дни голодания организм помимо больных клеток тела пожирал и больные клетки совести, я лег бы к вам на все сорок дней: не придумано еще такое лекарство, какое бы меня излечило». Я говорю ему: «Ты что, Паша, человека убил? Вторую семью завел? Шпионом стал?» — «Да, — говорит, — убил. Вот этими руками. Сам себя!» И в хохот. Посмеялся и — хлоп меня по плечу: «Ладно, я пошутил. Подумаю, может, и попрошусь».

Никаких зацепок беседа не дала и прояснила немногое. Все приехали поездом, который отходил с городского вокзала в девять пятьдесят; примерно в это самое время вор получал деньги в сберкассе. Единственным лицом из дачных гостей Децкого, которое имело необходимое для хищения время, оказывался брат Децкого, претендент на докторское звание. Он приехал машиной, причем позже всех, позже тех, что добирались электричкой. Версия о вине брата складывалась сама собой, и у Сенькевича пробудился к нему интерес.

Расставшись с доктором, он поехал в областную библиотеку и в читальном зале попросил книги Децкого Адама Ивановича. Ему выдали одну, стоявшую на полке новых поступлений. Книга называлась «Они жили в мифах» и была издана под эгидой академического института литературы. На обороте титула значились рецензенты — два доктора филологических наук. «М-да, — прошептал Сенькевич, — непохоже!» Он сел за стол и стал читать издательское предисловие. Автор рисовался в нем как «один из серьезнейших специалистов по языческой мифологии славян». «Перу А.И.Децкого, — читал Сенькевич, — принадлежит более двадцати статей по проблеме… им проведен оригинальный анализ обрядовой поэзии, из-под христианских напластований извлечены начальные смысл и слово… автором создана цельная картина мировосприятия древнего населения Подвинья, Побужья, Понеманья и Верхнего Поднепровья, в которой получили живые краски божества нашего Олимпа». «Труды Адама Децкого, читал Сенькевич, — являются крупным вкладом в культуру». «М-да, — вновь сказал себе Сенькевич, — это было бы нелепо».

Но хоть и казалось крайней нелепостью, что ученый, уважаемый людьми науки муж возьмется за уголовно наказуемое дело, да еще и в отношении собственного брата, следовало встретиться с ним и выяснить причину позднего приезда в Игнатово.

Сенькевич из библиотечного вестибюля позвонил в приемную института узнать номер сектора Децкого, затем позвонил в этот сектор, но ему ответили, что Адама Ивановича на работе нет и в ближайшие два дня не будет — он работает дома. Тогда Сенькевич обратился в паспортный стол и получил домашний адрес.

Через двадцать минут он входил в квартиру Децкого. Квартира оказалась коммунальной. Сенькевича встретил плач двух девочек, не поделивших куклу; из гостиной слышался телевизионный урок английского языка. Децкому принадлежала в этой квартире меньшая из трех комнат. Адам Иванович сидел за столом над кипой машинописи. Сенькевич поздоровался и назвался.

— Присаживайтесь, — предложил Децкий, указывая на узенький диван-кровать.

Кроме этого диванчика обстановку жилья составляли канцелярский письменный стол, канцелярский же одежный столбик и пара табуретов. Все пространство стен было занято самодельными, сбитыми из грубых досок, книжными полками. На полках, правда, впереди книг редко стояла всякая всячина, было и несколько дорогих вещичек — два бокала чешского стекла, золотая рюмочка, куст розового коралла, фотоаппарат «Зенит», нетронутая бутылка «Наполеона», транзистор, дымчатые импортные очки, стоившие у спекулянтов, что точно Сенькевич знал, тридцатку.

— Работаете? — спросил Сенькевич, невольно прислушиваясь к детскому крику.

— Надо, — ответил Децкий, — статью надо сдавать.

— Шумновато у вас, — сказал Сенькевич.

— Обычно я ночью работаю. Но ничего, уже мало терпеть, через год свою получу.

— Очередь подходит?

— Нет, к сожалению, кооператив.

Помолчав, Сенькевич спросил:

— Вы, наверно, в курсе, что у вашего брата похитили деньги?

— Да, — кивнул Децкий. — Ванда звонила.

— Это произошло утром двадцать четвертого июня, — сказал Сенькевич, на купалу. Я думаю, вы правильно поймете мои вопросы.

— Постараюсь.

— Мне важно знать, что вы делали в то утро, часов с восьми до одиннадцати?

— Вы полагаете… — удивился Децкий.

— Нет, не полагаю. Но наша работа, как и ваша, требует дотошности.

— Видите ли, мы с женой развелись, — погрустнев, сказал Децкий. — Дочь живет с ней. В субботу или воскресенье я забираю Люсеньку, и мы идем в кино, в театр или едем в лес или на озеро. Я ради нее и купил машину. Мне приятно ее катать, показывать ей заповедник… ну, да, наверное, вам понятно. Но в ту субботу жена отказалась отпустить со мной дочь, хоть и было договорено. Не знаю почему. Скорее всего, что ей не хотелось пускать Люсеньку к моим родственникам.

— Она сказала об этом утром? — уточнил Сенькевич.

— Нет, накануне вечером. А утром я проснулся поздно, томился, потом позвонил сотруднице, уговорил ее поехать со мной. Мы встретились в одиннадцать…

— Значит, все утро вы провели здесь.

— Да, дома.

— А где были ваши соседи?

— Уезжали в деревню. Они на каждые выходные ездят в деревню.

За стенкой сносное по громкости лопотание телевизора вдруг сменилось ритм-музыкой и песней на английском языке.

— Суббота — мой самый продуктивный день, — поделился Децкий. — Тихо, спокойно…

Сенькевич понимающе кивнул. Помолчали, дослушали песню.

— Сегодня похороны Пташука, — сказал Сенькевич. — Вы пойдете?

— Да, к двум часам.

— Кто сообщил вам о смерти? Юрий Иванович?

— Ванда. Днем. Юра как раз ездил за Верой. Мне очень жаль Павла, сказал Децкий, растирая виски. — Такая жуткая смерть.