Константин Тарасов - Единственный свидетель - Бог: повести

Справедливость, однако, требует сказать в оправдание пана Ваньковича, что занимался он розыском не все время. Три года подряд ходил он в летние месяцы с минской хоругвью против татар, а осенью 1506 года бился с ними под Клецком, где вызволили из плена сорок тысяч людей, а почти двадцать тысяч крымчаков спластовали на полях и проселках от клецкого замка до истоков Лани. Но как раз в августе и сентябре, когда войско под началом Кишки и Радзивилла рубило татар и оставались ошмянские дворы без хозяев, когда умер великий князь Александр и повсюдно царила растерянность, вот в это самое время шайка вырезала две семьи. Только могилы своих жен и деток увидели пришедшие с войны победители татар. Один из них, пожилого века, взял девку-перестарку и обновил жизнь, другой, молодых лет, не выдержал утраты и удавился. Вот вместе с тем, который удавился, счет жертв разбойной гаи перешел за три с половиной сотни. Так что пан Ванькович всегда был в сильном беспокойстве, и его желание раздавить шайку усиливалось страхом за жизнь Ядвиги. Хоть ее двор был обнесен неприступной дубовой стеной, хоть вдоль стены и ночью, и днем выгуливалась стая матерых волкорезов, хоть удвоила Ядвига число своих гайдуков и паробков — но всякое могло случиться, никто не заговорен на неприкосновенность от безумных душегубов. Ванькович часто навещал Ядвигу; когда она захотела повидать сестру-монашку, он охранял ее своим отрядом на опасном виленском гостинце. Вместе зашли они в монастырь, где Марыля выбрала себе заботы госпитальной сиделки. «Видно, и я приду до тебя в монастырь», — сказала Ядвига сестре. Та, взглянув на Ваньковича и прочитав по глазам его чувства, стала убеждать, что и среди людей можно исполнить свой христианские обязанности и долг. «Можно, грустно согласилась Ядвига, — но у нас так повелось последние годы, что, засыпая, никто не знает, останется ли к рассвету в живых». Там же в Вильне пан Ванькович просил Ядвигу пойти за него, и она дала согласие, оговорив свадьбу на день святого Мартина, говоря иначе, на вторую неделю ноября.

Но не удалось судье долго порадоваться. Стало известно, что его призвал князь Сигизмунд и что на Князевы укоры он отвечал рискованным обещанием: «Или я задушу шайку, или вот этой саблей перережу себе жилы!» «Справедливо! — жестко отметил великий князь и не удержался уточнить: Когда?» — «Не позже дня ангела-хранителя!» — отвечал судья. По календарю приходится эта дата на второй день октября. А беседа, в которой прозвучало слово чести, случилась в начале июля. А святой Мартин, как мы говорили, празднуется через месяц после дня ангела-хранителя. Вот так, чтобы ввести в свой дом любимую женщину, судье Ваньковичу было необходимо остаться в живых, последнее же исключительно зависело от розыскного успеха. Меж тем время неумолимо двигалось к роковой отметке — уже лето подбиралось к концу, на полях отгуляли дожинки, на лугах выстроились стожки, посыпался желтый березовый лист, только сентябрь оставался Ваньковичу для спасения чести, жизни, счастья. Но как выполнить за месяц то, что не удалось сделать за несколько лет?..

И создавая своему противнику, великокняжескому комиссару наилучшие условия для самоубийства, шайка притихла. Оставалось разбойникам переждать несколько недель, а уже после дня ангела-хранителя, когда проведет пан Ванькович по горлу лезвием сабли, взять людской крови с лихвой. Ванькович, как не было ему горько, смирился со своим поражением и отъехал в Вильно. Перед тем, однако, он навестил Ядвигу и освободил от всякого перед ним долга, который налагала на молодую женщину помолвка. Ядвига умоляла его отречься от своей необдуманной клятвы великому князю и королю. «Невозможно, — сказал Ванькович. — Жизнь, любовь, семья — большой дар от пана бога, но без чести ничего они не стоят». И пошел со двора. «Стой! — крикнула в отчаянии женщина. — Останься хоть на ночь!» И судья не нашел в себе силы отказаться. Досветком он отбыл в столицу, где, как скоро донесли слухи, закрылся в своем доме и стал пить день и ночь напоследки жизни…

И вдруг словно гром с ясного неба — шайка схвачена, украшена убойцами купа осин.

Впервые за семь лет местное население вздохнуло с облегчением. Неделю благодарно звонили звоны на ошмянских костелах, неделю все праздновали, как на святой день божьего воскресения, все славили Ваньковича, который победил и уничтожил душегубов, сдержал слово, отстоял свою жизнь и впридачу получил тысячу золотых.

Взял Ванькович разбойников под конец сентября. Случилось это так. За сем верст от Русиновской на заброшенном дворе доживал свой век старый шляхтич Собейка. Проживали при нем две бабки за кухонную прислугу да несколько паробков. И на этот бедный, разваленный двор попросились на постой с десяток оршанских шляхтюков, опытных, если судить по кулакам, костоломов, а если судить по стоптанным сапогам и протертым свиткам, то лишних сынов из небогатых фамилий. По деревенькам и дворам потекла молва, что шляхтюки наделены широким горлом, а подвыпив, выхваляются перед хозяином, что развесят шайку татей вдоль дорогой им Черной дороги, главаря же повезут к великому князю в засмоленной бочке. За самохвалов помолились, зная по предыдущему печальному опыту, что те пьют на собственных поминках. Потому что хоть оршанские искатели золота, может, и знали, где черт ночует, но не с их умом и ловкостью было исполнить то, на что и судье Ваньковичу хитрости не хватило.

Как-то в полночь в ворота сонного уже двора Собейки застучала рука и послышался женский просительный крик:

— Собейка! Это я — Русиновская! На нас напали! Спаси!

Ворота раскрылись, но вместо перепуганной соседки ворвались на двор с полтора десятка злодеев, а следом — конный в латах, в шлеме, покрытый черной епанчой.

— На колени! — крикнули убойники и двух собейковых человек, которые схватились за топоры, сразу же порубили палашами.

Пан Собейка и паробки бухнулись на колени.

— Рубите приблуд! — приказал конный.

Половина разбойников бросилась в хату за оршанцами, через мгновение оттуда послышался глухой шум боя.

Главарь сошел с коня и тоже зашагал в хату. Когда он переступил порог, тут горели лучины, и слабые их огоньки тускло освещали судью Ваньковича, плотную стену его людей и повязанных злодыг.

В это же время на дворе люди Ваньковича выходили из пуни и стайни, из комор; вязали заколоженных неожиданностью ловушки разбойников.

— Видишь, есть бог, — сказал Ванькович главарю. — Привел тебя под топор. Снимай шлем.

Тот, медля, начал расстегивать кожаный ремешок, хрипло, отчаянно вздохнул и махом скинул шлем на пол. Ванькович увидел лицо своей невесты. Ядвига презрительно усмехалась.