Юрий Кларов - Перстень Люцифера

Вечер Николай Викентьевич тоже провел, как обычно,— в Киевском яхт-клубе, располагавшемся на Трухановом острове. Именно здесь Родзаевский предпочитал коротать свои вечера с нужными, а иногда и просто приятными ему людьми.

Клуб был гордостью киевлян. Правда, ему было далеко до Императорского яхт-клуба в Петрограде, который поражал своей чопорностью и роскошью, изысканной аристократичностью. Среди членов киевского клуба не имелось ни одного представителя царской фамилии. Но зато здесь не было и нуворишей, которых перед революцией пачками принимали в члены Петроградского яхт-клуба. Киевский же клуб был и оставался сугубо аристократическим, и его белый с синим крестом флаг, украшенный гербом города, по словам командора клуба князя Кочубея, никогда не компрометировался беспринципностью и сиволапостью.

Бильярдная киевского клуба ничуть не уступала петроградскому: великолепные шары слоновой кости, привезенные из Лондона столы, кии, вышколенные маркеры. Что же касается ресторана, то тут киевляне, по единодушному мнению киевского клуба, значительно превзошли петроградцев буквально во всем. Такого шеф-повара, как Додоныч, в Петрограде никогда не было. Маг! Волшебник! Взять хотя бы страсбургский паштет, который, как известно, приготовляется из гусиных печенок, трюфелей, шампиньонов, куриных грудок и телячьих мозгов. Ведь Додоныч, помимо прочих ингредиентов, душу в него вкладывает. Далеко петербургскому паштету до киевского! И вкус не тот, и аромат, и нежность. Без страсти делают, без полета.

А с винами в ресторане Петроградского яхт-клуба вообще поступали по-варварски.

«Каждый порядочный человек знает,— говорил как-то Кочубей,— что рейнские и иные белые вина должны подаваться к столу на десять градусов ниже комнатной температуры. Это же общеизвестно. Для красных бургондских — идеальная температура двенадцать-тринадцать градусов, для бордоских — шестнадцать-семнадцать, для шампанского — температура тающего льда. Известно? Известно. Всем, кроме петроградского Императорского яхт-клуба. Мне там ни разу не подавали вина соответствующей температуры».

Родзаевский обычно предпочитал водки и настойки. Но он мог засвидетельствовать справедливость этих слов. К винам в Петроградском яхт-клубе относились достаточно небрежно. Даже шато-лафит лучшего для вин года— 1865-го, который они как-то пили вместе с месье Филиппом, и тот отдавал жестью и был на просвет мутноват. Да, в Киеве, конечно, подобных вещей себе бы никогда не позволили.

К сожалению, мировая война и революция нанесли невосполнимый ущерб и винному погребу яхт-клуба, и его кухне.

Но тем не менее шеф-повар ресторана все-таки старался не ударить лицом в грязь.

Здесь по-прежнему, как в старые добрые времена, можно было полакомиться великолепной кулебякой в шесть, а то и в восемь ярусов, посмаковать раковый благоухающий суп, селянку из почек с растегайчиками. А для членов правления яхт-клуба в подвале всегда находилось несколько бутылок Иоганнесбергера, Штейнбергера, Шабли, Шато-Марго или Шато-ла-тура.

В тот вечер Николай Викентьевич беседовал с репортером Гришуком, самым осведомленным человеком в Киеве, пытаясь выведать у него биржевые новости. Играл в бильярд с Жоржем Спириденко, проиграл, разумеется. А затем ужинал в отдельном кабинете с князем Кочубеем, который так же, как и он, был весьма озабочен продажей недвижимости и не без юмора декламировал Пушкина: «Богат и славен Кочубей...» Увы, богатство князя находилось под угрозой.

Пили со вкусом, но в меру, или, как выражался Кочубей, не в лоск и не в лодочку, а вкупе и влюбе.

Настроение у Николая Викентьевича было приподнято-идиллическое и немного сентиментальное. Вечер удался, а впереди, как представлялось Николаю Викентьевичу, было еще много таких вот вечеров. И с Любочкой ему здорово повезло. Конечно, обходится она достаточно дорого. Но деньги для того и существуют, чтобы доставлять удовольствия. А Любочку он еще повезет в Париж. О Париж!..

Некогда, представляя его царице, месье Филипп сказал, что господин Родзаевский один из немногих людей в России, а может быть, и во всем мире, обладающих в полной мере даром ясновидения. Но то ли друг «адъютанта господа бога» ошибся в своей столь лестной для Николая Викентьевича рекомендации, то ли Николай Викентьевич успел растратить по кабакам свой дар, но следует сказать, что в тот вечер ничто не подсказывало ему, что с ним произойдет в самые ближайшие часы...

Было около часа ночи, когда клубный катер доставил их на Николаевскую набережную к пристани, расположенной наискосок от церкви святого Ильи.

Здесь Кочубея ожидал его длинный, сверкающий черным лаком автомобиль, за рулем которого сидел важный шофер в очках-консервах. Князь предложил ротмистру Спириденко и Родзаевскому завезти их домой. Спириденко охотно воспользовался любезностью князя, а Николай Викентьевич, как всегда, отказался. Он не выносил эти мерзко воняющие бензином чудища, о которых какой-то мудрец сказал что-то явно неодобрительное. Кроме того, ему хотелось немного побыть одному.

На набережной стоял одинокий лихач. Родзаевский попрощался с Кочубеем и Спириденко. Гришук помог Николаю Викентьевичу забраться в экипаж, приветственно помахал тростью. Лихач, не спрашивая, куда барину требуется, что немного удивило Родзаевского, чмокнул губами, и лошадь рысью взяла с места.

Родзаевский полулежал на упругих подушках сиденья, прикрыв глаза и блаженно думая, что уже через полчаса будет дома в постели. Но к себе на квартиру он не приехал ни через полчаса, ни через час, ни через сутки...

На Крещатике лихач (ехал он совершенно правильно, видно, когда-то отвозил Николая Викентьевича) придержал лошадь — и в то же мгновение в экипаж с двух сторон впрыгнули двое. Они кляпом заткнули Николаю Викентьевичу рот, молниеносно связали ему руки и натянули на голову мешок. Все это проделано было настолько стремительно, что Родзаевский не успел даже удивиться.

— На Подол?—спросил, повернувшись, лихач.

— Точно.

Да, месье Филипп ошибся: ясновидящим Николай Викентьевич не был. Случившегося он никак не ожидал.

Не видел он внутренним взором, как полагалось бы ясновидящему, и того, что происходило в эти минуты на его квартире, где некий человек в новом, еще не надеванном халате Николая Викентьевича и в его новых домашних туфлях, позевывая, сидел за его письменным столом и рылся в его бумагах.

Зазвонил телефон. Человек в халате Родзаевского по-хозяйски снял трубку, молча выслушал, что ему сказали, и дал отбой.

— Что тама? — просунул в комнату голову Савелий.

— Ажур, милый, ажур.

— Живой?

— А как же?

— Не поврежденный?