Юлия Яковлева - Вдруг охотник выбегает

– Они тебе маму родную в них опознают, если надо, – презрительно произнес Мартынов. – Шлюхам этим все развлечение.

– Не шлюхам, Мартынов, а нетрудовым элементам, вставшим на путь исправления, – рассердился Зайцев.

– Как скажешь.

Они с неохотой отошли от стола. Крачкин чуть задержался подле Зайцева, в руке его дымилась толстая папироса. Губы растягивались в иронической улыбке.

– Хорошо тебе, Вася, ты человек одинокий. Как Диоген. А мы все люди семейные. Вон даже Серафимов сдался. – Он затянулся папиросой, выпустил дым. И добавил тихо и уже совершенно серьезно: – Не осуждай. Они сами гореть на службе готовы. А дома жена на темя каплет: добудь да добудь мешок картошки. Ты прояви понимание…

– Товарищ Зайцев, нас в театре ждут, – напомнил Серафимов.

– О, Сима, у кого-то работа не волк. «Мы все немножко театралы, спешим чуть вечер в залы», – фальшиво пропел Самойлов. – В какой театр хоть?

– А один черт. Не на спектакль же. В мастерскую, – ответил Серафимов.

– Приравнивается к культпоходу.

– Сейчас, Сима, – отозвался Зайцев. – Ты одевайся, я сейчас. Крачкин, отойдем малость в сторонку, – пригласил его Зайцев. – Показать тебе кой-чего надо.

Они вышли в коридор.

– Сюда, – Зайцев открыл дверь.

Крачкин заглянул внутрь. Зайцев бесцеремонно втолкнул его.

– А ну давай, выкладывай. Что это за новое поветрие? Что это вы за хороводы вокруг меня водите?

Крачкин оттолкнул его руки.

– Ты это, не очень-то распускай руки. А то я тоже распустить могу.

– Ты никак мне угрожаешь?

– Да что вы, товарищ Зайцев! В своем уме? Я же советский человек. Как я могу угрожать своему товарищу по угрозыску? Я сигнализирую.

– Вот что, Крачкин. Комедию вашу я заметил. Только что-то немного односторонняя она. На прием к товарищу Кирову, помнится, не один я ездил.

Крачкин пожал плечами:

– Товарищ Зайцев, мне ведь разговоры по душам вести некогда. Мне рынки и комиссионки обойти надо. Вы сами задание дали.

– Ты к чему клонишь?

– Как бы потом не вышло, что вы сейчас меня разговорами останавливаете, а потом меня же за это и в саботаже обвините.

Зайцев на миг онемел.

– Ты, Крачкин, чего? – сквозь зубы произнес он. – Ну!

Крачкин хмуро отодвинулся:

– Пустое это.

Отвернулся. Вынул коробку «Норда», прихватил зубами папиросу.

Зайцев вырвал у него изо рта папиросу, бросил на пол, растер.

– Мне теперь как? Увольняться со службы прикажете?

– Это уж не мое дело.

– Очень даже твое. Ваше. Я служить не стану, коль на меня собственная бригада как на врага смотрит.

– «Увольняться». Да кто теперь тебе даст? – устало произнес Крачкин и все-таки запалил новую папиросу. Зайцев ждал. Но Крачкин не собирался говорить.

– Выпустили, потому что не виноват я ни в чем. Разобрались – и выпустили, – сказал Зайцев.

Крачкин кивнул, затягиваясь, так что щеки впали. Мол, хорошо, как скажешь, только отстань.

– Я не стукач, – внятно произнес Зайцев. Он, видимо, верно угадал вопрос. Потому что Крачкин тотчас вскинул на него пристальный взгляд. Зайцев не отводил глаз.

Он понимал, что от этого разговора сейчас зависит многое.

– Да ведь если я не докажу этого ребятам, то нельзя мне в угрозыске больше ни минуты оставаться, Крачкин, – медленно проговорил он. – Ведь они слово лишнее при мне вымолвить опасаются. Помоги.

– Послушай, Вася, я ведь не обвиняю. Я знаю, что любого можно поставить в безвыходное положение. Любого. Меня тоже. И застучишь, как миленький.

– Я не стукач, Крачкин, – снова тихо и серьезно повторил Зайцев.

– Но выпустили же тебя.

– Что же мне теперь – идти обратно в тюрьму проситься?

Крачкин опять пожал плечами и на миг прикрыл веки.

– Но ты-то меня вроде не боишься, а, Крачкин?

– А я свое пожил. Я и революцию, и «красный террор» пережил. Я и так уже лет десять лишних хожу. Это они люди молодые. А тебя за что, кстати, арестовали?

– А тебя почему в 1920-м не шлепнули?

Крачкин засмеялся.

– Волчонок ты, Вася. Только ты меня, пожалуйста, в антисоветские разговоры не вовлекай, – ядовито улыбнулся Крачкин. – Я к тебе с пониманием, но и ты не безобразничай.

– Я тебе как есть говорю. Я человек прямой, ты знаешь.

– Ты прямой? – усмехнулся Крачкин.

Зайцев не стал углубляться в тему.

– А ты не подумал, Крачкин, что, может, это Коптельцев меня у ГПУ отбил в виду чрезвычайного преступления на Елагином?

– Это он тебе сам сказал? – быстро спросил Крачкин. – Ладно, Вася. Нам и этого сучонка Нефедова по горло хватает. И тургеневскими разговорами задушевными тут не поможешь. Если ты спрашиваешь, будут ли ребята работать под тобой аккуратно, на совесть, то ответ: будут. – Он взялся за ручку двери. – А о большем не проси.

– Крачкин…

– Не проси.

– Я знаю, как Нефедову жало-то вырвать. И вырву. Его я беру на себя.

Крачкин, не ответив, вышел. Но Зайцев видел: последние слова его задели.

Зайцев вышел за ним.

В коридоре стоял Серафимов, размаянный, в пальто. Кепка в руках.

– Серафимов! Рысью за Мартыновым! Командировочные задним числом оформим. Шлюх всех чтобы просеяли. Он пусть про девок расспросит, а ты про старуху. Бандерши – народ приметный. Да и картошку грузить поможешь, – весело добавил он. Хлопнул Серафимова по плечу.

Вынул из нагрудного кармана мятые купюры.

– На вот. Мне тоже жрачки какой-нибудь прихватите. По обстоятельствам. Если этого не хватит, потом отдам.

И сунул их Серафимову в руку.

– Мы же…

– А в театр со мной пойдет Нефедов. Нефедов! – гаркнул Зайцев так, что эхом отдалось в коридоре.

Совиное личико вынырнуло на зов.

– Одевайся! Культпоход.

Крачкин обернулся. В глазах его мелькнуло удивление. И тут же спрятал взгляд, как отдергивают руку.

Цепь с каменьями опознали в Государственном академическом театре оперы и балета.

Стоял он на отшибе от некогда парадных улиц царской столицы: там, где селились небогатые вдовицы, студенты, пенсионеры. Между Мариинским театром и Невским проспектом с его шикарными Морскими улицами сочилась главная городская клоака – Сенная площадь в сети грязненьких переулков.

Шли пешком. Говорить Зайцеву не хотелось. А Нефедов и не пытался. Зайцев это отметил: на откровенность пробить не старается. Знакомство накоротке завязать – тоже. Что это за стукачок такой? То ли дурак, то ли, наоборот, искусный гад. Зайцеву стало тошно, будто его заперли в банку с осой. А воздуха все меньше. Они вышли на Сенную.

В советском Ленинграде разница между парадной частью города и его дном как-то сгладилась. Парадные улицы обтрепались и просели, Коломна опустилась. А Сенная с ее переулками по-прежнему гнила и кишела. По-прежнему страшно торчала Вяземская лавра – длинный трехэтажный доходный дом, а на самом деле притон преступников всех мастей. Над Сенной площадью все время висел, как туман, человеческий грай: ругались, пели, покрикивали, зазывали, рявкали. Здесь торговали с рук старьем, толкали ворованное. Здесь по тротуарам среди дня валялись пьяные и валандались пьяненькие. Таскались нищие. Просили милостыню калеки. Из облупленных темных парадных дышало сыростью и мочой. Дома уныло глядели давно, вернее, никогда не мытыми стеклами. Прохожие торопливо месили вечную грязь. На всем лежала печать бедности, убожества, преступления.