Антон Кротков - Загадка о морском пейзаже

Генерал совершенно вышел из себя и, ударив кулаком по столу, заорал:

— Вы, капитан, все-таки продолжаете учить меня! Какое вы имеете право просить меня об этом. Вы забываетесь! Распустил своих людей Эристов. Я вас… я…

Вильмонт, перебивая генерала, резко, но спокойно отчеканил…

— Просить Ваше превосходительство имею полное право о чем угодно — и в данном случае я должен был это сделать и сделал. А как Ваше превосходительство отнесетесь к моей просьбе, это уж дело ваше!

Сказав это, капитан круто повернулся и вышел из кабинета. Сразу после этого разговора у Вильмонта отобрали ключи от бюро красного дерева, в котором хранились документы по делу арестованного курьера. Сделано это было по распоряжению руководства. И что самое неприятное, это было сделано демонстративно у всех на глазах. Офицер, которому это было поручено, небрежно заметил: «Не беспокойтесь. В нашем департаменте прекрасно позаботятся о вашем карбонарии».

С этого дня генерал Мясоедов и полковник Стасевич, который в отсутствие Эристова формально считался непосредственным начальником Вильмонта и его сослуживцев по особому отряду, начали изводить обидчика мелочными придирками и интригами.

Стасевич — тот действовал тонко. Внешне он никогда не показывал своей неприязни к тому или иному подчиненному, держался ровно, с неизменной любезностью. Но, как говорят, мог извести неугодного человека тихой смертью.

Однако обломать независимый сильный характер Вильмонта было невозможно. Подчиняясь временным начальникам в дисциплинарном отношении, в делах службы Анри ревниво оберегал свою самостоятельность и никому, кроме непосредственного командира, не позволил бы на нее покуситься. Чтобы ясно дать это понять временному начальству, строптивец решил явиться по одному из указанных арестованным курьером адресов, где должен был состояться обыск. Хотя заранее было известно, что такой визит вызовет скандал…

Вот и нужный ему дом — четырехэтажное здание зеленоватого цвета, обращенное фасадом в переулок. Здесь располагалась квартира известного питерского художника Бурлака-Заволжского. Вильмонт вошел в подъезд. Поднявшись на третий этаж, он предъявил служебный жетон дежурившим на лестничной площадке городовым, и был допущен в квартиру. Сбросив в передней пальто, Анри прошел в гостиную. Она была полна народу: филеры, судейские чиновники, полиция, дворник и пожилая супружеская чета в качестве понятых. Лица у большинства присутствующих возбужденные — составлялся протокол.

Хозяин квартиры присутствовал тут же. Это был длинноволосый господин слабого телосложения с узкими плечами, впалой грудью, худым бледным лицом и грязной, спутанной бородой. Вильмонт обратил внимание на его женственные неухоженные руки с длинными музыкальными пальцами. «Этот белоручка не продержится на каторге и полугода», — машинально посочувствовал, похоже, не ведающему, что он творит со своей жизнью, безумцу жандарм.

Взгляд этого болезненного на вид, физически слабого человека был пронзителен. Порой в этих умных темных глазах вспыхивала откровенная мания величия. Временами они становились белыми от ненависти. Не было заметно в них только страха.

Одет художник был очень оригинально — в широкие турецкие штаны, черный сюртук с когда-то белым, а ныне несвежим жилетом и лиловый галстук. Из кармана пиджака вместо платочка торчала морковка. На голову был нахлобучен шутовской колпак с тонко позванивающими при каждом движении колокольчиками. На правой щеке художника была нарисована словно сбегающая крупная слеза.

Бурлак-Заволжский сидел, развалившись на диване, в обнимку с молодой некрасивой женщиной. С откровенной издевкой во взгляде и с бокалом в руке хозяин дома наблюдал за суетящимися вокруг «фараонами». Когда федфебельского вида полицейский пристав потребовал, чтобы он прекратил кривляться, то есть смыл с лица нарисованную слезу, художник печально ответил, что господин опричник требует от него невозможного:

— Это плачет моя душа при виде человеческого безумия.

— Тогда снимите с головы дурацкий колпак! — растерялся от непонятного ему ответа и оттого перешел на повышенный тон простоватый служака. На всякий случай пристав строго предупредил снисходительно улыбающегося ему насмешника.

— Учтите: за оскорбление полицейских чиновников при исполнении ими служебных обязанностей полагается до двух месяцев тюремного заключения.

Бурлак-Заволжский с удовольствием процитировал на это:

Обалдев от такой наглости, заслуженный ветеран на несколько секунд остолбенел, а потом схватился за шашку:

— Что-о-о!!! Меня дураком называть?! Да я вас в капусту!!!

Распоряжающийся обыском ротмистр Гарин поспешил вмешаться:

— Не принимайте на свой счет, Гаврила Никитич. Это он шута из «Короля Лира» цитирует.

— Какого еще Лира? — взволнованно пыхтел потрясенный полицейский пристав, которого даже отпетые уголовники уважительно называли по имени-отчеству. — Кто автор?

— Так Шекспир Уильям Иванович [7] Отца Шекспира звали Джоном. Это имя примерно также распространено в Англии, как и в России имя Иван. Это обстоятельство и обыгрывает художник. , — с издевкой подсказал со своего места хулиган в колпаке. — Вон его произведения в книжном шкафу притаились. Можете и их приобщить к делу, как не одобренные цензурой.

Гарин взял под руку багрового от гнева пристава и повел в другую комнату:

— Пусть господин артист самовыражается на здоровье. Так он демонстрирует нам свой протест против творящегося здесь, по его мнению, полицейского произвола! Это его право.

Художник разочарованно пожал плечами, презрительно фыркнул и выдал уже в адрес интеллигента в синей жандармской форме:

Гарин не обиделся, даже шутливо поаплодировал чтецу классики, заметив только, что, конечно, понимает тех, кто утверждает, что революция — это наивысшая форма искусства. Но когда творец переходит от художественных форм протеста против существующего положения вещей к изготовлению «адских машинок», он из пророка новой эстетики превращается в обыкновенного душегубца и уголовника. А этими господами занимается уже не критика, а полиция и суд.

— О чем это вы? — закинул нога на ногу Бурлак-Заволжский.

Жандармский ротмистр охотно пояснил:

— О публичном призыве учиться делать бомбы на собственных кухнях и обязательно нашпиговывать их гвоздями, чтобы, цитирую, «жертв среди городовых, солдат и прочих царской сволочи было побольше». И сказано это было третьего дня в известном вам литературном кафе при большом количестве свидетелей.