Мастер Чэнь - Амалия и Белое видение

Тут Биланкин, молча подвинув себе стул, сел со мной рядом и начал смотреть на меня как-то по-другому.

— И тогда, — продолжала я, — мой собеседник сказал: ну, хорошо, зато сохранились портреты сына великого человека — Уильяма Лайта. И еще бы им не сохраниться, потому что в 1836 году он создал другой город — Аделаиду. Наследственный гений, господин Биланкин. Отец начертил здесь первые четыре улицы — Бич-стрит, Питт-стрит, Чулия-стрит, ну, и Лайт-стрит. А сын, Уильям Лайт, — то был первый генеральный сюрвейер Южной Австралии, и он считается автором дизайна одного из самых хорошо спланированных городов мира. И почему бы, сказал мой собеседник, не взять лицо сына для памятника отцу — ведь какое-то сходство было?

— Великолепно, — перебил Биланкин и, как я понимаю, приготовился просить разрешения использовать эту идею в печати.

— Но тут возникло неожиданное соображение, — задумчиво продолжала я. — Вы слышали такое имя — Розеллс, Мартина Розеллс? Та португалка, с сиамской кровью, которая привела сюда корабли Лайта, принадлежавшие, кстати, калькуттскому торговому дому Журдена Салливэна и, извините, де Соза? У них с Лайтом было четверо детей, включая Уильяма, и неподалеку отсюда сохранился переулок — Мартина-лэйн, домиков в шесть.

Биланкин молчал. И я закончила:

— Так вот, если когда-нибудь здесь будет памятник Лайту, то многие, многие люди будут искать в нем черты Мартины Розеллс. Напишите об этом при случае, господин Биланкин.

Главный редактор поднялся, держа мокрую гранку на руке, как официант салфетку. Моргнул несколько раз, глядя на меня сверху:

— Де Соза. А не де Суза (тут я приготовилась ощериться). Ну, конечно. Простите меня, госпожа де Соза, мне следовало бы вас узнать — это вы главный администратор замечательного кабаре, вечер в котором мне пришлось вчера прервать так неожиданно. Благодарю за приглашение. Это преступление мне все испортило. Но каково же было мое удивление, когда мне сказали, что мои репортеры знали заранее какие-то подробности этого убийства, более того — знали от вас. Это правда? Какое отношение вы имеете к этой истории?

Вот тут я задумалась: а какое, на самом-то деле, я имею отношение к этой истории? Скорее это она как-то упорно старается иметь отношение ко мне.

В общем, не то чтобы я прямо тогда, в редакции, предугадала, сколько раз еще мне будут задавать этот и другие неприятные вопросы. Но, видимо, что-то почувствовала. И ответила с чарующей улыбкой:

— Не большее, чем вы. Вы сидели тогда за столиком со Стайном и Джошуа, и я за пару дней до этого тоже имела приятный разговор с джентльменом из полиции. И решила принести пользу моему старому другу в вашей газете. И только.

— Да-да-да, — задумчиво сказал Биланкин и повторил: — Розеллс, Мартина Розеллс. Чем больше тут работаешь, тем больше понимаешь, что ничего простого в этих краях нет и не будет. Первым уроком для меня было, когда я назвал — просто назвал — имя Ганди в одной из первых своих передовых. И получил от местных индийцев шесть дюжин писем, в которых говорилось, что мне еще многое предстоит узнать в жизни, прежде чем получить моральное право хотя бы упоминать светлое имя Махатмы или, скажем, мыть его ноги. Заметьте, это я еще не критиковал его, а просто написал «Ганди»… Я вас покину, извините.

И с гранкой на руке он двинулся обратно в кабинет. А я, с грузом книг и журналов, — обратно на раскаленную улицу, в многоголовую толпу.

…И только когда стемнело, и птица куай закончила в моем саду свою вечернюю серенаду (куай, куай, куай — все выше тоном), торжествующая Мартина доложила: телефон, сеньора.

— Элистер, даже не думайте, что я настолько глупа, чтобы на вас сердиться. Я все знаю. Кроме одного: вы собираете чемодан?

Пауза, в течение которой я смотрела во тьму сада.

— Послезавтра, на «Таламбе», — ответил он, наконец, и я совершенно не удивилась. — Нас держали на цыпочках весь прошлый вечер и весь сегодняшний день, хотя разговаривать с нами было не о чем. Полный хаос, по коридорам топают озверевшие инспекторы… А в итоге — домой. Жаль. Очень жаль.

— Вы вчера назвали меня птицей, Элистер…

— Исключительно в знак уважения и симпатии…

— Так вот, позвольте проявить птичье любопытство и спросить — факт убийства господина Уайтмена палочками для еды установлен уже официально?

Элистер снова замолчал, а потом усмехнулся:

— Я забыл, кто вы на самом деле… Иначе откуда бы вам знать его имя, которого, между прочим, не было в газетах… Но боюсь, что вас временно разжаловали из птиц, пока нет замены Уайтмену. Или, скажем так, вы — птица без гнезда. Как и я. Это объясняет ваше поведение. Ну, а я — разжалован до ранга пассажира «Таламбы». Нет, Амалия, установить что-то уже невозможно. Труп пролежал на солнце слишком долго, насекомые, змеи… нет, я не буду беспокоить вас подробностями. Его пришлось похоронить в Алор-Старе, заключение коронера — убит ударом тонкого тупого предмета в мозг, через глаз. И еще был второй удар, в висок, но тут не уверен даже коронер. Но мы с вами знаем, как было дело. А больше не знаем ничего. Хотя вы-то останетесь, и в итоге вам все будет известно.

— В итоге — да, — сказала я голосом Маты Хари. И сделала паузу, ожидая, ожидая…

— За мной приглашение потанцевать в мой отель. Я дал вам слово, — железным голосом сказал Элистер.

И я перевела дыхание.

— Кстати, Элистер, — а что это за отель?

— «Раннимед», — сказал он без энтузиазма. — И не думайте, что мы купаемся в роскоши. Тут есть одно крыло, которое использует для своих гостей ваша полиция… Не очень роскошное, но ничего.

— Знаю это крыло, — уверенно сказала я. — О последствиях приглашения такой женщины, как я, в этот отель вы предупреждены?

— Пусть собратья не подадут мне руки на причале и напишут письмо в Калькутту. Какого дьявола, почему мы не можем сделать невозможное? Без этого неинтересно жить.

— Впечатляет. Знаете что, Элистер, я зарезервирую это приглашение за собой и использую его против вас в любой момент. Но вы уверены, что вам следует танцевать, если только что убили вашего…

— А, черт… Я, конечно, в глаза его не видел, но…

— Знаете что — я плохо выполнила поручение своего калькуттского сородича и не показала вам весь город. Давайте… ну, хоть поднимемся к буддийскому храму в Айер Итаме, там можно будет спокойно поговорить. А что касается вечера — решим по вдохновению. Ну, что — завтра в девять утра у входа в «Раннимед»?

— Бесспорно.

Пусть и разжалованная из птиц, я вздохнула, и душный ночной воздух погладил меня теплой лапой по лицу.

Над головами — пагода Рамы Четвертого (она же — Пагода миллиона будд), как башня из сказки, облепленная странными балкончиками и колоннадами.