Евгений Сухов - Царское дело

Иван Федорович все подмечал и все более грустил. Влюбленные тонко чувствуют подобные вещи. Знал он и о том, что Ирина и Лодыженский несколько раз виделись мимолетом, поскольку положение или, как теперь было модно говорить, статус невесты связывал Ирине руки и не позволял видеться с посторонним мужчиной дольше, чем это необходимо по ситуации. Но все же они успевали обменяться парой фраз, которые для них значили много больше, нежели просто правильно расставленный набор слов. Их фразы друг другу были и признанием, и откровением, и целым миром, сотворенным ими и понятным только им. Это причиняло огромную боль Воловцову, совершенно не ведающему, как правильно вести себя в подобной ситуации.

Как же быть? Пожелать любимой женщине счастья и отпустить к другому мужчине? Но сам он тогда будет безмерно несчастен. А себя было крайне жалко.

Оставить все как есть и сделать вид, что ничего не происходит? Но в таком случае будет ли он счастлив, ведая о том, что обожаемая им супруга любит другого и вынуждена проживать с ним под одной крышей лишь только потому, что держит данное ему слово? Разве это зовется счастьем? И не будет ли от этого его семейная жизнь сплошной невыносимой мукой, ежедневно разъедающей тело и душу?

Откровенного разговора с любимой женщиной не получилось и на этот раз. Ирина не пускала его на свой островок, но Воловцов чувствовал, что места там для него уже нет давно, его всецело занимал полковник Лодыженский. И Воловцов решился, хотя это было сродни тому, чтобы вырвать у себя кусок сердца.

– Свадьбы не будет, – отрешенно заявил он Ирине, когда уже был намечен день венчания. – Я расторгаю нашу помолвку.

Он едва не заплакал, увидев, какой радостью вспыхнули ее глаза. Она, конечно, быстро овладела собой и потушила взгляд, но Воловцов решил для себя, что поступает правильно. Ирина не стала расспрашивать его, почему он принял такое решение, не пожелала разыгрывать удивление, просто благодарно поцеловала его в щеку, и этот поцелуй, подобно раскаленному железу, обжег его такой нестерпимой болью, что он немедленно ушел из ее дома, дав себе слово вычеркнуть ее из своей жизни. Однако сделать это было не так просто…

Через полгода состоялась свадьба Лодыженского и Ирины. Об этом он узнал из газет, и еще одной раной на сердце стало больше. А подобные раны не затягиваются даже с возрастом…

Как он старался забыть ее! Уходил в работу с головой, пытался выбить клин клином и влюбиться в другую женщину, но боль если и проходила, то очень медленно. Женщины на какое-то время увлекали, но всегда проигрывали в невольном сравнении с Ириной, и ничего путного из его многочисленных романов не выходило.

Говорят, время лечит. Это правда. Время лечит все болезни и горести, кроме несчастной любви.

Она всегда в сердце.

От нее никуда не деться и не спрятаться.

Ее не выжечь ни новой влюбленностью, ни каленым железом.

Это навсегда.

Как только Воловцов это осознал, ему сразу как-то полегчало. В конце концов, потерявшие ногу смиряются с тем, что у них теперь одна нога, а ослепшие со временем привыкают к темноте. Печально, больно, но жить дальше как-то надо. С одним только не смог справиться Иван Федорович – со своими снами. Ирина продолжала приходить к нему в снах, и поделать с этим судебный следователь по наиважнейшим делам ничего не мог. К сожалению, милостивые государи, сны властвуют над человеком, но не наоборот. Так было, так есть, и следует предположить, что так оно будет и впредь…

Коллежский советник Владимир Иванович Лебедев был чрезвычайно занят. В Замоскворечье, в Малом Ордынском переулке, произошел весьма мощный взрыв, разрушивший верхнюю половину бревенчатого дома. Человека, находившегося в самом эпицентре взрыва, разнесло в куски. Похоже, он готовил в мезонине дома бомбу и на ней же подорвался в результате неосторожности. Узнать, кто это такой, сначала не представлялось возможным. Однако, когда нашли все части и куски разорванного взрывом человека и сложили вместе, подобно мозаике или детским кубикам, то опознать подорвавшегося все же удалось. Им оказался Зигмунд Гаркави, товарищ и соратник Герши Гершуни, бывшего руководителя боевой организации эсеров. Еще он был молодым другом и соратником Екатерины Брешко-Брешковской, одной из основательниц партии социалистов-революционеров. Это значило, что боевая организация эсеров на убийстве министра внутренних дел господина Сипягина в апреле прошлого года не остановилась…

После ранения в прошлом году харьковского губернатора князя Оболенского в террористических актах, направленных на крупнейших сановников империи и полицейских чинов, наступил некоторый перерыв. Сыскные отделения, в том числе и московское, произвели ряд эффективных арестов, причем был подвергнут аресту и сам глава эсеровской организации Гершуни, однако в мае этого года Егор Дулебов, член этой организации, расстрелял из револьвера в городском саду уфимского генерал-губернатора Богдановича. И вот теперь, похоже, готовилось новое серьезное покушение…

Следовало задать вопрос: «На кого в этот раз?»

Этот вопрос по понятным причинам не давал покоя начальнику московского сыска Лебедеву. Агентура его работала слаженно и четко, но на кого нацелилась в этот раз боевая организация эсеров, выяснить пока не удавалось.

В августе сего года путем сложнейшей оперативной комбинации была выманена в Москву из своего подмосковного логова известная террористка Серафима Георгиевна Нахапет. Она лично отправила на тот свет помощника московского обер-полицмейстера статского советника Никиту Кондратьевича Коновалова и частного пристава, надворного советника Карима Худайкулова, известного на Москве своей неподкупной честностью, принципиальной строгостью и прослужившего в полиции тридцать четыре года. По уставу боевой организации при аресте отрицать свою причастность к проведенным террористическим актам было нельзя, и Серафима Нахапет весьма охотно и без какого-либо давления со стороны дознавателей призналась во всех своих противузаконных деяниях. Ей грозила бессрочная каторга, но следствие в лице коллежского советника Лебедева сочло возможным ходатайствовать перед судом о замене пожизненной каторги тюремным заключением на срок пятнадцать лет, если Нахапет признается в том, на кого теперь нацелено террористическое жало боевиков.

В этом вопросе Серафима Георгиевна держалась долго и стойко, пока Владимир Иванович Лебедев не придумал, как ее разговорить.

Разумеется, на дыбу террористку не вздергивали и каленым железом не жгли. Ребра железными клещами тоже не выламывали – все же на дворе не семнадцатый век. Да и не было такового инструментария в сыскном отделении, как не имелось и застенков и пыточных камер. Однако подвальчик в доме по Спиридоньевской, где разместилось московское сыскное отделение, все же имелся. Лебедев самолично съездил в Преображенскую больницу и привез оттуда старый затертый деревянный футляр, внешне напоминающий корпус напольных часов с полостью внутри. Это было весьма эффективное смирительное орудие для буйно помешанных. Сто лет назад в такой деревянный футляр, где имелось лишь отверстие для лица, помещали особенно буйных. Стиснутые досками, они лишались возможности не то что бы присесть, но даже упасть, и уже через сутки становились шелковыми и вели себя показательно смирно.