Сергей Лавров - Выстрел собянской княжны

Очень понятно, что вслед за этим происшествием, потерявшись совершенно от испуга, в особенности от сознания тех предположений, которые могут против нее составиться, госпожа Рыбаковская желала сначала скрыть это дело. Очень может быть, что она действительно просила Лейхфельда показать, что он выстрелил сам в себя нечаянно. Мне кажется, это показание решительно не говорит против нее. Если бы она упорствовала, если бы стояла на нем долго, Тогда, может быть, могло бы возникнуть сомнение по этому предмету. Но мы знаем из показаний Кричевского и Станевича, что она в тот же самый день призналась, что выстрел был сделан ею!

Затем товарищ прокурора указывает на другую невероятность показаний Рыбаковской: он говорит, что женщина, решившаяся на самоубийство, два раза в себя стрелявшая, два раза не успевшая привести в исполнение свое намерение, скорее должна была стараться поспешно привести это намерение в исполнение, чем перейти к такому средству доказать свое намерение, как стрельба в печку или в свечку. Товарищ прокурора упускает при этом из виду одно обстоятельство: можно твердо решиться на самоубийство, можно приступить к исполнению своего намерения, но затем, когда это намерение два раза не исполняется, решимость может остыть в лице самом энергическом. Таким образом, той неверности и фальши, которую видит в показаниях Рыбаковской товарищ прокурора, я никоим образом признать не могу!

Стараясь поколебать ваше доверие, товарищ прокурора указывает на то, что в то время как госпожа Рыбаковская, по своему объяснению, давала будто бы чистосердечное показание о происшествии, она показала совершенно фальшиво о своем звании и фамилии. Оправдание Рыбаковской, заключающееся в том, что она сделала это для того, чтобы скрыть от своих родственников то ужасное положение, в которое была поставлена, товарищ прокурора устраняет тем, что она и раньше уже называла себя фальшивыми именами, ссылаясь при этом на показания Дубровина. Хотя из показаний Дубровина видно, что Рыбаковская называла себя фальшивыми именами только в шутку; что она до дня происшествия никогда не имела серьезного намерения называть себя именем, ей не принадлежащим! Дубровин показывает вам, что при объяснении между ним и Лейхфельдом Рыбаковская раскрыла свое настоящее происхождение, задолго до происшествия объяснила, что отец ее бедный чиновник, скрывшийся неизвестно где. Что она приняла другую фамилию в начале следствия, что дала ложное показание о своем происхождении — это совершенно справедливо, но это показание повредило прежде всего ей самой!

Из этой решимости, которую подсудимая теперь оплакивает, без сомнения произошли логическим путем все последствия, на которые указывает товарищ прокурора, как на доказательства нравственной испорченности Рыбаковской. Однажды сказав, что она магометанка, что она княжна Омар-бек, она стояла на этом показании для того, чтобы, опровергнув его, не дать в руки судебной власти новой против себя улики; став однажды на эту почву, она дошла, наконец, путем совершенно логическим, хотя и грустным, до вторичного крещения…

Затем, присяжные заседатели, товарищ прокурора старался набросить перед вами тень на самую личность Рыбаковской и объяснял все те мотивы, по которым он считает невозможным, с одной стороны, поверить ее словам, с другой стороны, считает возможным поверить почти, безусловно, всем тем обвинениям, которые против нее возводятся! Прежде всего мне кажется, что жизнь подсудимых до преступления, в котором они обвиняются, какова бы она ни была, должна оставаться совершенно в стороне как от судебных прений, так от судебного следствия, если только в этой жизни нет ничего такого, что прямо и непосредственно относилось бы к тому деянию, в котором они обвиняются. Если бы о жизни Рыбаковской до происшествия были собраны сведения, с одной стороны, более достоверные, с другой стороны, гораздо более ее уличающие, то и тогда совершенно невозможно было бы, совершенно против той обязанности, которая на вас лежит, делать заключения на основании этой прошедшей жизни о возможности совершения того преступления, в котором она обвиняется.

Но посмотрим, где же те ужасные деяния, которые, по мнению товарища прокурора, позволяют составить о ней такое мнение, которое он составил. Я не отвергаю, да и подсудимая сама не отвергает, что жизнь ее до ареста не была вполне правильной, но в ней нет той бездны безнравственности, о которой говорил товарищ прокурора, той потери нравственного чувства, которое он предполагает. Мы знаем только два ее падения, и больше ничего: заключить из этого, что она окончательно испорчена и что она способна на то преступление, в котором ее обвиняют, мне кажется, совершенно невозможно. Мы знаем, что она находилась в коротких отношениях с господином Дубровиным, но мы знаем вместе с тем, что эти отношения носили характер довольно серьезный, что Дубровин хотел на ней жениться. Следовательно, то предположение относительно происхождения этой связи, которое сделал товарищ прокурора, напирая на слове «бульвар», должно совершенно исчезнуть.

Затем, что связь Рыбаковской с Лейхфельдом началась под влиянием искренней привязанности, это, мне кажется, доказывается тем, что для этой связи она пожертвовала той верной будущностью, которая ей предоставлялась. Это не было минутным увлечением, на которое указывает нам товарищ прокурора, а по всей вероятности обуславливалось искренним влечением, которое раньше ослабело со стороны Лейхфельда и которое до самого конца не ослабевало со стороны Рыбаковской. Затем товарищ прокурора идет еще дальше, и, не высказывая явно своего мнения, делает намек на легкомысленное поведение Рыбаковской в заключении. Если принять во внимание прежнюю жизнь Рыбаковской, особенно в детском возрасте, о котором также имеются сведения в деле…

— Не-ет!!. — впервые раздался голос в притихшем зале, прервав напряженную и долгую речь адвоката.

Арсеньев, едва заметно пожав плечами, продолжал невозмутимо:

— Если принять во внимание прежнюю жизнь Рыбаковской, то, по всей вероятности, вы не отнесетесь к ней так строго, неумолимо, как отнесся товарищ прокурора. Вы признаете ее женщиной легкомысленной, но не более. А от легкомыслия перейти к возможности совершения такого преступления, в котором обвиняется подсудимая, преступления над лицом, ради которого она пожертвовала обеспеченной будущностью, нет достаточно данных, нет оснований, которые допускали бы такое заключение.

Я должен коснуться еще одного обстоятельства, о котором не счел бы нужным говорить, если бы обвинительная власть так настойчиво не указывала на него в обвинительной речи. Вы слышали рассказ о бычьей крови, которую будто бы пила Рыбаковская, вы слышали, что обвинительная власть видит в этом рассказе новое орудие против Рыбаковской, дающее возможность еще более не доверять всем ее показаниям. Но вот здесь присутствует эксперт доктор Майдель, который готов под присягой подтвердить, что между кровью, извергнутой кровохарканьем, и кровью, извергнутой рвотой из желудка, есть такая разница, которую нельзя не заметить при внимательном рассмотрении. Без сомнения, следует предположить, что доктор Свентицкий, пользовавший Рыбаковскую, внимательно рассматривал эту кровь. Кроме того, эксперт Майдель показывает совершенно вопреки мнению доктора Свентицкого, а именно, что принятие животной крови не влечет за собой непременного извержения, и что кровь эта может остаться в желудке точно так же, как и всякая другая пища. Таким образом, мне кажется, что обстоятельство это должно быть совершенно исключено из тех соображений, которыми обвинительная власть старается очернить личность Рыбаковской.