Джинн Калогридис - Невеста Борджа

— Ну, разумеется, — отозвалась я, даже не стараясь изобразить, будто поверила хоть единому слову.

Это приглушило воодушевление Джофре, и до конца ужина мы беседовали, тщательно обходя вопросы политики.

К тому времени, как Альфонсо и Лукреция вернулись в Рим — это произошло в середине октября, — булла была обнародована, и Чезаре повел на Романью свою армию, в которую теперь входило почти шесть тысяч солдат, предоставленных ему королем Людовиком.

Все мы — Лукреция с Альфонсо и мы с Джофре — вынуждены были каждый вечер за ужином выслушивать повествования о последних подвигах Чезаре. В отличие от своего предшественника, Хуана, Чезаре был проницательным стратегом и прекрасным командиром, и Александр непрестанно возносил хвалу своему старшему сыну. В те дни, когда новости с фронта боевых действий были хорошими, он едва сдерживал радость — и не мог скрыть раздражения, когда они были плохими.

Поначалу все шло хорошо. Первым правителем, потерпевшим поражение, стала Катерина Сфорца, француженка по происхождению, хозяйка Имолы и Форли и племянница разгромленного Лодовико. Город Имола, потрясенный численностью армии Чезаре, сдался сразу, без борьбы. Форли, в крепости которого засела Катерина, продержался три недели. В конце концов солдаты Чезаре взяли стены штурмом. Попытка Катерины покончить с собой не удалась, и ее взяли в плен.

Часть этой истории я услыхала в изложении его святейшества, а часть узнала от донны Эсмеральды.

— Она — храбрая женщина, эта графиня Форли, хоть и француженка, — тем вечером заявила Эсмеральда, когда мы остались одни в моей спальне. — Куда храбрее, чем тот ублюдок, который взял ее в плен.

При мысли о Чезаре она на миг поджала губы, потом вновь вернулась к рассказу.

— Самая храбрая во всей Романье. Когда мятежники убили ее мужа, она сама повела солдат против убийц и проследила, чтобы всех виновных перебили. И она красивая: у нее золотые волосы и кожа, мягкая, словно мех горностая, — так про нее говорят. Ее мужество столь велико, что, когда к ней явился Чезаре с французами, она сама вышла на городские стены, не страшась ни дыма, ни пламени, и руководила обороной. Она пыталась покончить с собой, чтобы не попасть в плен, но люди Чезаре ее опередили. Она потребовала, чтобы ее передали королю Людовику, и французские солдаты так восхищались ею, что хотели отпустить ее. Но дон Чезаре…— Донна Эсмеральда скривилась от отвращения и строго взглянула на меня. — Разве я не предостерегала вас, мадонна, разве не говорила, что он несет одно лишь зло? Этот человек одержим дьяволом.

— Предостерегала, — негромко отозвалась я. — Ты была права, Эсмеральда. С тех пор не прошло ни единого дня, когда я не пожалела бы, что не прислушалась к твоим словам.

Смягчившись, донна Эсмеральда продолжила:

— Этот мерзавец пожелал взять ее себе. Он возит ее за собой, мадонна. Днем ее содержат как пленницу, а по ночам он забирает ее к себе в шатер. Он обращается с ней, как с обычной шлюхой, принуждает ее ко всяческим извращениям, берет ее силой всякий раз, как ему заблагорассудится. А ведь она — женщина из знатной семьи! Говорят, будто это смутило даже короля Людовика и он лично бранил Чезаре за такое обращение с пленницей.

Я отвернулась, пытаясь скрыть от Эсмеральды охватившую меня ярость и боль. Чезаре доказал, что в душе он столь же жесток и груб, как и убитый им брат. Я закрыла глаза, вспомнив тот ужасный миг беспомощного гнева, когда Хуан силой вошел в меня, — и мне захотелось заплакать над судьбой Катерины. Одновременно с этим я испытывала невыразимое презрение к Чезаре и гнев на себя — и, увы, укол ревности.

— Следующий на очереди — Пезаро, — продолжала Эсмеральда. — И его жителям не на что надеяться, потому что этот трус Джованни Сфорца давно их бросил. Чезаре без труда захватит этот город. — Она покачала головой. — Его ничто не остановит, донна. Они с французами пройдут по всей Италии. Я опасаюсь за честь каждой женщины, живущей в Романье.

Однако даже в той напряженной обстановке, что царила у нас в доме, была одна причина для счастья: Лукреция вот-вот должна была разродиться, и оба они — и она сама, и ребенок, энергично брыкающийся у нее в животе, — были совершенно здоровы. Мы с Альфонсо цеплялись за этот единственный источник надежды и радости, в надежде на то, что внук, в котором будет течь одновременно и кровь Борджа, и кровь Арагонского дома, заставит Александра относиться к Неаполю более благосклонно.

Срок подошел в конце октября. Я как раз собиралась ложиться спать. Мои дамы уже сняли с меня платье и головной убор и причесывали меня, когда от входной двери меня кто-то позвал. Я сразу узнала голос донны Марии, старшей фрейлины Лукреции.

— Донна Санча! Моя госпожа рожает и зовет вас! — Эсмеральда тут же принесла мне плащ; я кое-как закуталась в него и поспешила за донной Марией.

В спальне герцогини Бишелье стояла пустая колыбель, уже заполненная подушками и ожидающая появления нового юного вельможи.

В одном углу комнаты стояло старое, украшенное искусной резьбой специальное кресло для роженицы — на нем рожала еще мать Родриго Борджа. Сейчас на этом кресле сидела Лукреция; щеки ее пылали, лоб блестел от пота. В очаге горел огонь, но на Лукреции было теплое одеяние для защиты от холода; оно было задрано до бедер, до отверстия в сидении кресла, так, чтобы повитуха могла осматривать роженицу. Рядом с босыми ногами лежало меховое одеяло, чтобы Лукреция могла укрыться, для удобства либо из соображений приличия.

Рядом с ней сидела та самая повитуха, которая уже ухаживала за ней годом раньше, когда у Лукреции случился выкидыш. Пожилая женщина улыбалась. При виде этой улыбки меня захлестнуло облегчение.

Глаза Лукреции были полны страха, свойственного всем роженицам, но была в них и радость — она знала, что на этот раз ее страдания завершатся счастливо.

— Санча! — выдохнула она. — Санча, скоро ты станешь тетей!

— Лукреция, — весело парировала я, — скоро ты станешь матерью!

— Иди сюда, — позвала она, разжав судорожно стиснутые на подлокотниках кресла руки и протягивая их ко мне.

И снова я взяла ее за руки. На этот раз не было ни вины, ни печали — лишь ожидание чудесного конца.

Роды продолжались далеко за полночь, почти до самого рассвета. Схватки были сильными, но не жестокими. Повитуха сообщила, что ребенок лежит правильно и, поскольку Лукреция уже один раз успешно разрешилась от бремени, вторые роды пройдут легче.

Незадолго до того, как занялся рассвет первого ноябрьского дня, Лукреция пронзительно вскрикнула и поднатужилась изо всех сил — и первенец моего брата завопил, шлепнувшись на сильные, натруженные руки улыбающейся повитухи.