Джинн Калогридис - Я, Мона Лиза

Объяснение выглядело вполне правдоподобным, аптекарская лавка находилась на той же самой улице, что и магазинчик отца.

Он кивнул, обдумывая мой ответ.

— Хорошо. Тогда скажешь всем, что Дзалумма, проходя мимо, узнала, что я заболел и ушел домой — и тогда ты приехала меня навестить. Убедись, чтобы Дзалумма ничего не перепутала, а говорила точно так. А теперь изобрази радость, что повидалась со мной и узнала, что ничего опасного нет.

Неожиданно он сжал меня в крепком объятии. Я тоже его обняла. Пусть я не родня ему по крови, но он был моим отцом в большей степени, чем любой другой мужчина.

Потом отец отстранился и, сделав усилие над собой, заговорил беспечным тоном:

— А теперь улыбнись. Улыбнись и радуйся ради Маттео, ради меня. Улыбнись и будь веселой, когда Клаудио посмотрит на тебя и когда ты поедешь домой, потому что в том доме нет никого, кому бы ты могла доверять.

Я кивнула, поцеловала его в щеку и позвала Дзалумму. Когда она пришла, подгоняя малыша Маттео, я сообщила ей, что оставаться с Франческо нам придется совсем недолго, но пока мы должны изображать радость.

Вот так мы и направились к карете, Дзалумма и я, а рядом перебирал ножками маленький Маттео. Я широко улыбнулась Клаудио.

У меня не было другого выхода, как оставить книгу на ночном столике, где ее увидела бы Изабелла. Я опасалась встречи с Салаи, но сведения, которые я узнала из письма, были слишком важны, чтобы не поделиться ими: наши враги теряли влияние на Папу и монаха, а самое важное, они намеревались предпринять действия против «серых».

Но я не собиралась сообщать всю правду. Той ночью я лежала без сна, молча повторяя про себя письмо, но выпустив из него любое упоминание об Антонио, дочери и внуке. Особого вреда это принести не могло — Леонардо и Пьеро все равно узнали бы самое важное.

А Салаи, беспечный малый, не заметил бы разницы.

Утром, встав с тяжелой головой, я сказала Дзалумме, что мне понадобится Клаудио для поездки в церковь Пресвятой Аннунциаты. Рабыня ничего не ответила, но по ее мрачному виду я поняла: она догадалась, зачем я туда еду.

Шла первая неделя мая. Сидя в карете, я щурилась от солнечного света.

Салаи показался в дверях придела, я на безопасном расстоянии последовала за ним по коридору, вверх по винтовой лестнице и подождала, пока он стучал в деревянную панель в стене.

Как только мы вошли, я хотела быстро сообщить содержание письма, ни о чем другом не говорить и, сославшись на усталость, поскорее вернуться домой.

Но Салаи нарушил ставшую привычной процедуру: обычно он сразу усаживался за маленький столик Леонардо, где не было теперь никаких принадлежностей художника, а осталась лишь чернильница, перо и бумага. Под мою диктовку он записывал все, что мне удавалось узнать предыдущей ночью.

Сегодня же он жестом пригласил меня сесть на мой стульчик с низкой спинкой и немного взволнованно, хотя и с улыбкой, произнес:

— Прошу вас, монна Лиза… Он придет через минуту.

«Он». Я испуганно охнула и огляделась по сторонам. Мой портрет снова занял место на мольберте, а рядом стоял маленький столик, уставленный новыми кистями и оловянными плошками с раздавленным шариком красной охры, которой обычно рисуют лица, плошкой с краской землистого цвета и плошкой с краской теплого коричневого оттенка.

Я поднесла руку к горлу. «Ничего не изменилось, — сказала я себе. — Все по-старому. Леонардо здесь, и ты рада его видеть. Ты будешь улыбаться и передашь содержание письма слово в слово, как планировала. А затем станешь ему позировать».

Не прошло и минуты, как Леонардо уже улыбался, стоя передо мной. Вид у него был посвежевший, лицо сильно загорело на солнце. Волосы стали длиннее, ниже плеч, и он вновь отрастил бороду — она была короткая, тщательно подстрижена, почти сплошь седая.

Я тоже улыбнулась ему в ответ. Улыбка получилась слегка вымученной, но определенно более искренней, чем та, что вчера предназначалась для Клаудио.

— Монна Лиза, — произнес он, беря мои руки в свои. — Как чудесно снова вас видеть! Надеюсь, вы здоровы?

— Да, абсолютно. Вы тоже выглядите хорошо. Должно быть, Милан пошел вам на пользу. Давно во Флоренции?

— Нет. А как ваша семья? Маттео?

— Все здоровы. Маттео все растет и растет. Теперь он уже бегает. К концу дня всех нас изматывает.

Я тихо рассмеялась, надеясь, что Леонардо примет за причину моей усталости материнские заботы.

Он отпустил мои руки и отошел на шаг, рассматривая меня с головы до ног.

— Хорошо. Все хорошо. Салаи говорит, сегодня у вас есть новости. Может быть, тогда побыстрее покончим с делом?

Он сложил руки. В отличие от Салаи, который все записывал, Леонардо просто выслушивал меня.

— Ладно. — Я прокашлялась и, к своему великому неудовольствию, почувствовала, что краснею. — Простите, — я робко улыбнулась, — я вчера не спала и сейчас чувствую себя усталой, но… я постараюсь.

— Конечно, — сказал он, не сводя с меня глаз. Я решительно набрала в легкие воздуха и начала.

Первые несколько предложений дались мне легко, я видела своим мысленным взором исписанный четким почерком лист бумаги. А затем против собственной воли я произнесла:

— «И теперь Вы готовы увидеть, что все мои усилия пошли насмарку? Или, быть может, мне усомниться в Вас…» И замолчала, охваченная паникой. Я помнила, как заканчивалась эта фраза: «И перепоручить это дело Антонио». Но я не осмеливалась произнести имя отца, хотя была обязана закончить предложение.

— Простите, снова сказала я и продолжила: — «… и перепоручить это дело нашему другу». — В этом месте для того, чтобы письмо показалось законченным, я процитировала все строки, имевшие отношение к отцу, но каждый раз заменяла его имя словами «наш друг». Мне пришлось сконцентрировать все свое внимание, чтобы не запнуться на пропущенной строке «или лучше прибегнуть к его дочери и внуку». Закончив, я взглянула на Леонардо. Он никак не реагировал, просто стоял и внимательно смотрел на меня, и по его лицу ничего нельзя было понять.

От затянувшейся паузы у меня закружилась голова, я потупила взгляд и с ужасом почувствовала, что мои щеки снова пылают.

Наконец Леонардо заговорил, тихо, без упрека.

— Из вас, Лиза, получился еще худший агент, чем я думал. Вы совершенно не умеете лгать.

— Я не лгу! — сказала я, не смея взглянуть ему в лицо.

Он обреченно вздохнул.

— Очень хорошо. Тогда я скажу иначе: вы скрываете правду. Думаю, вы знаете, кто этот «наш друг». Наверное, мне следует попросить вас повторить эту строчку несколько раз… В конце концов, вы произнесете ее так, как она написана.

Я рассердилась на саму себя и устыдилась: из-за собственной глупости я предала человека, который больше всего нуждался в моем доверии.