Ольга Озерцова - Талисман Шлимана

А я в самом деле по непонятной причине вдруг почувствовал желание побыть здесь один. Ингрид ушла. Кругом не было людей, туристов. Не помню, сколько я так простоял. Что это такое? Высокий храм, лунный свет, огромные статуи. Колонны наклонялись, за ними падала мгла… Камень был холодным. Я медленно приподнялся, держась за него. Я лежал у входа в святилище. Сколько прошло времени? Минута? Две? Вдалеке слышался голос диктора. Там продолжалось представление. Сильная боль в голове. Стараясь не думать о том, что только что произошло, как колонны качнулись, падая, и накрыли меня тьмой, я с трудом встал. Луна освещала все: статуи богов, камни, обелиски, они отбрасывали непонятное сияние, призрачное в лунном свете. Так, продолжается мистика. И я увидел загадочную тень. Тень бога ожила и задвигалась. В лунном свете она показалась мне жутковатой, даже зловещей. Этот кто-то метнулся от святилища в сторону.

И я вдруг побежал за этим. Я бежал между темных колонн, держась за болевшую голову. Со мной творилось что-то неподвластное мне. Ноги сами несли меня навстречу охватившему меня ощущению, страстному, древнему, неведомому. Мой иррациональный ужас преобразовался в какую-то стремительную активность. Обрывки мыслей мелькали в голове. А может быть, здесь какая-нибудь секта поклонников мистических ритуалов Древнего Египта, вроде друидической

секты в Стоунхендже. В конце концов, желания этих современных мистиков гораздо более странны, чем обыкновенных, нормальных жрецов древности. Не знаю почему, но я бежал за этой непонятной фигурой с такой страстью, как будто от этого многое зависело.

Мчась за ним, я обогнул колонны, еще один обелиск, статуи и добежал до границы сохранившегося храма, за которой начинались археологические раскопки. Тут торчали плиты, камни, куски колонн. Вдруг раздался жуткий странный крик, и он исчез, как провалился сквозь землю. У меня мурашки поползли по коже, я с разбегу остановился. И вовремя – прямо передо мной, словно вход в царство Озириса, чернела огромная дыра. Помню, я почему-то ничуть не удивился. Только мгновенно почувствовал невероятную усталость и боль в голове. Я резко повернулся и пошел на голос диктора. Спектакль еще продолжался. Я шел к моим друзьям, к обычной человеческой жизни. Мне хотелось сесть рядом с ними, услышать их смех, выпить, в конце концов. Голова болела, я нащупал на ней большую шишку. Хорошо, что я еще не свалился в эту черную яму, чем бы она не была – входом в подземный мир или раскопом археолога.

Я вышел к амфитеатру, устроенному рядом с храмом, и сразу увидел моих спутников.

– Садитесь, Глеб. Смотрите, как интересно. – Они не обратили внимания на мое опоздание, и я не стал посвящать их в детали. Только Ингрид внимательно посмотрела на меня, но ничего не сказала. Голова болела, и тут я почувствовал, что еще что-то не так.

– Ингрид, я, кажется, потерял вашу сумку. Может быть где-то у святилища, – воскликнул я, умалчивая о своем падении на камень и обо всем остальном.

– Ничего страшного, Глеб. Там почти ничего не было. Только мелочи.

– Но на ней ваш рисунок. Я могу отдать вам свою.

– Что вы. Я рада, что он вам так нравится. А себе я еще нарисую.

– Оказывается, рассказы об отсутствии воровства в Египте сильно преувеличены, – заметил Олав. – В темноте кто-то из служителей ее и стащил.

Когда я сидел рядом с Олавом, все происшествие со мной представилось мне совсем обычным. Ну упал, ушиб голову. А тут какой-то мошенник своровал сумку, и я побежал за ним. Правда, воровство здесь не распространено. Но может быть, это был кто-то из туристов.

На обратном пути по храму мы еще поискали сумку Ингрид, но не нашли. Тогда этот эпизод не показался мне таким уж значительным.

Но на этом наши приключения в Луксоре еще не закончились. Ингрид отделалась от тайн Карнакского храма не так легко. Ночью в отеле ей стало плохо. Мы собрали все лекарства, которые у нас были и отдали их Олаву. Ее рвало, потом она уснула. Мы стояли в коридоре, курили. Вацлав, чуть-чуть разбирающийся в медицине, признался нам, что ничего не понимает.

– Боюсь, завтра ее нужно везти в больницу.

Но на следующее утро случилось неожиданное. Ингрид вышла из номера радостная и, кажется, гораздо более здоровая, чем мы.

– Что это вы так на меня смотрите? Пошутить нельзя? Ну да, мне надоели ваши постоянные насмешки и ирония. А вот теперь вы почти поверили в тайны Египта. Конечно, вода из Нила и такое количество вина были не совсем хороши для моего желудка. И еще – очень уж хотелось подпустить вам мистического тумана.

– Так это была шутка, розыгрыш? – проговорил Вацлав почти с каким-то разочарованием.

– Шутка, – она улыбнулась непонятной улыбкой. – Все же я вам скажу, может быть, я прикоснулась к чему-то сокровенному, но ведь я сделала это со священным трепетом. И это стало для меня почти благословением, а не проклятием.

– Все, едем в Хургаду. Теперь будешь рисовать только морские пейзажи, – решительно заявил Олав.

Она вдруг засмеялась.

– А ведь вы и поверили.

Мне как будто даже стало жаль. И досадно вспоминать этот приступ какого-то иррационального страха, такого внезапного, что видимо даже закружилась голова. Так, что упав, я ударился головой о каменный постамент статуи. Чем и воспользовался кто-то, стащив сумку. А ведь я тоже во все это поверил.

Вернувшись в Хургаду, мы пару дней только и делали, что купались в море. Однажды я сидел на берегу, пока мои спутники плавали, и ко мне пришло странное чувство. Будто огромная, шумная волна прибоя захлестнула меня с головой, и когда я вынырнул, все житейское осталось где-то вдалеке, как прибрежные огни, и кругом только звезды, волны. Может быть так приходит мудрость. В этой древней стране. Необычным было острое ощущение прекрасного в каждой минуте прожитого, до боли, и глубокого чувства правильности всего. Каждое мгновение мне что-то дало, боль была откровением. Каждый человек стал казаться мне открытием, разговоры – напитком, который посчастливилось пригубить. Вспомнились жгучие бессонные споры, рвущиеся вглубь мироздания, и прикосновения рук – уверенные или чуть испуганные. Глаза. Много глаз, и они смотрели на меня с такой неутоленной любовью. …Те нити, которые надо распутать в жизни сквозь боль, недоразумения, гордость…

Египет подарил мне хорошие минуты. А потом, сидя на пляже, о чем мы только не говорили: о фатализме, роке, Кассандре, о странном чувстве жизни, радостной вечности, которое было в древнеегипетской лирике, наиболее древней из известной любовной поэзии. В какой-то миг нам здесь показалось, что мы тоже чувствовали что-то подобное. И всем нам хотелось вспомнить что-нибудь похожее в своей жизни, что прозвучит как стихи. Олав и Ингрид рассказывали, как они встретились.