Антон Чиж - Сомнамбула [litres]

«Как с языка сняла», – невольно подумал пристав, отчего стало совсем тошно. Лучше бы ничего не знал. А теперь что делать? Поднять городовых, броситься спасать чиновника сыска только потому, что у цыганки сердце что-то наболтало? А если нет ничего, обман или шутка? Будет почтенный пристав, полковник по армейской пехоте, между прочим, выглядеть круглым глупцом. Если же с Родионом в самом деле беда случится, потом себе не простит… И как тут быть?

– Скажи хоть, что с ним? – колебался Вильчевский.

– Держат его… Мучают… Больно ему… Страдает он сильно… Рвется изо всех сил, но не пускают… Силы его не хватит… Спасай друга…

Переводя с цыганского на полицейский, можно сделать вывод, что Ванзарова похитили и пытают, что выглядело невозможным бредом. Где это видано, чтобы чиновника сыскной полиции похитили? Да кто посмеет? Никто не посмеет. Так и есть: ошиблась цыганка, только зря волнение устроила. Сказать такое в глаза Вильчевский не решился. Сделал вид, что обдумывает, даже кулаком подбородок подпер.

– Вот что, красавица, – весомо сказал он. – Дело такое мне не по плечу…

Рада метнула в него бурную цыганскую фразу. Пристав понял, что его обругали, и даже догадался, какими словами. Красивой женщине порыв спустил.

– У тебя городовых нет?

– Есть, но…

– У них револьверов, шашек нет?

– Мадам! – повысил голос пристав, прерывая возмутительный допрос. – Все у нас имеется, что положено по распорядку. Главный вопрос: где Ванзарова держат?

Она схватилась за волосы и мотнула головой.

– Не знаю… Не вижу… Искать надо…

– Ну, так бы сразу и сказала, – с некоторым облегчением подхватил пристав. – Я распоряжаюсь на территории 3-го участка Казанской части. Родиона в нашей части держат?

Рада застонала… С такой болью и надрывным горем, что Вильчевский чуть было не поддался и не совершил глупость, но вовремя взял себя в руки.

– Тут слезы лить бесполезно, – разумно заметил он. – Надо тебе в другое место обратиться.

Она вскочила, готовая бежать хоть на край Петербурга.

– Говори, куда?

– На Фонтанку, в департамент полиции. Найдешь там господина Лебедева, Аполлона Григорьевича. Он всяко поможет… Большой друг Родиона…

Цыганка выбежала так быстро, будто ее и не было.

Вильчевский мог с облегчением вздохнуть. Но облегчение не наступало. Он не сомневался, что Рада пройдет в любое место, куда захочет: заворожит и глаза отведет. Другое сильно тревожило: уж не совершил ли он подлость или даже предательство по отношению к человеку, дружбой с которым дорожил? Хотя если посмотреть с другой стороны, разумно и вдумчиво, – ничего страшного. Вскоре пристав убедил себя, что поступил совершенно верно, то есть правильно.

Только в этот вечер что-то не брал его чаек. Сколько ни доливал коньяку. Даже когда в чашке чая не осталось совсем.

Ванзаров не видел ничего, кроме света. Он хотел закрыть глаза, но не мог. Веки держали стальные подпорки.

Дурман в голове прошел.

Зато свет слепил. Белым пятном.

Глаза застилали слезы.

Он не мог шевельнуться.

Голову не повернуть. Лоб стягивал ремень, вдавливая затылок во что-то твердое. Руки и ноги стреножили намертво, бесполезно напрягать мышцы. Только зря тратить силы. Ванзаров перестал делать попытки разорвать путы.

И слово нельзя произнести. Во рту торчал кляп.

Рядом кто-то был, свет прятал лица и фигуры.

– Больного остричь?

Ответа он не услышал, ощутил на лбу прикосновение лезвия. Тот, кто стоял у него за спиной, водил по голове бритвой.

– Усы оставить?

Опять не слышен ответ, только прикосновение металла к верхней губе.

– Теперь попробуем…

В заливающем облаке света появилось что-то более яркое. Звездочка закачалась маятником. Ванзаров не хотел, но невольно провожал ее взглядом…

– Бесполезно, не поддается…

– Что делать, профессор?

– Последнее средство…

Из света возникло зеркальце. Зеркальце держала чья-то рука. Ванзаров увидел свои глаза, растянутые подпорками веки. Ему захотелось мигнуть. Так, что слезы полились. Мигать было нечем.

Кто-то приблизился к его уху.

Ванзаров услышал тихие слова. Голос говорил, что ему хорошо, тепло, спокойно, он спит, и ему только кажется в руках тепло, в голове покой и тишина.

Ему не было ни хорошо, ни спокойно, ни тепло. Ванзаров хотел одного: чтобы руки оказались развязанными. Но, если сила пока бесполезна, оставалось последнее средство.

– Вам хорошо?

Ванзаров издал короткий горловой звук.

– Подействовало… Он сказал «да»… Развязать рот?

– Нет… Спите… Спите… Спите…

Ванзаров послушно обмяк.

– Готов?

– Пока еще нет… Должен погрузиться в сомнамбулизм…

– Может, решить проще?

– Он должен сыграть предназначенную роль. Ванзаров, слышите мой голос?

Раздался жалобный стон…

– Ну вот… И этот гордый ум в конечном счете изнемог… Закончим начатое…

Прошлым вечером Аполлон Григорьевич принял эпохальное решение: оставить гипноз в покое. Не его это занятие, ну, не его. Не потому, что природного таланта не хватает, этакого добра хоть отбавляй, нет у него трудно объяснимых мелочей.

Наблюдая, как Токарский трудится над учителем Образцовым, он еще раз убедился: внешне ничего сложного. Ну, сделал несколько пассов, ну помотал перед носом латиниста часами, пошептал что-то на ушко. Проще простого, голая техника. Но в этот раз, пристально приглядевшись, Лебедев не столько понял, сколько почувствовал, что за простыми жестами и тихими словами скрывается что-то еще. Нечто, чего доктор никогда не расскажет. Было в его гипнозе странно уловимое «чуть-чуть», которое составляет настоящую тайну и заставляет человека погрузиться в сон, отдавая свою волю в чужие руки. Токарский не заставлял впасть в гипноз, а занимался будто самым обыденным, незаметным делом. Без усилий. Легко, как дышал, что у Лебедева никогда не получится. И это он понял окончательно. Его сильный характер привык действовать грубо: раздавить, напугать, заставить. Чрезвычайная сила воли и напор, каким великий криминалист заработал громкую славу, оказались бесполезны для гипноза. А по-другому он не умел.

Открытие, как ни странно, внесло в его душу покой. Без зависти, с искренней радостью Лебедев наблюдал, как учитель Образцов очнулся от гипноза и не мог вспомнить, зачем его вызвали в кабинет директора гимназии, а потом поговорил с господином Козенко и Токарским на чистой латыни и сильно удивлялся, зачем его вздумали экзаменовать. Директор дал ему совет: в понедельник, когда урок будет у известного шестого класса, вызвать к доске гимназистов, которые в прошедшие дни заработали по-латыни «отлично». Образцов обещал непременно вызвать гениев языка, только не мог вспомнить, чем же недавние бездельники его поразили так, что заслужили высший балл. Аполлон Григорьевич невольно пожалел мальчишек, которых ожидали нелегкие времена, но был счастлив, что гипноз Токарского принес результат.