Антон Чиж - Сомнамбула [litres]

– Порядочно… Торжество уже началась…

– Ничего, профессор Тихомиров будет рад гостям. Не пропадать же зря вашему наряду. – Во внутреннем кармане сюртука Ванзаров нашел то, что он там оставил: фотография Гузика и записная книжка Почтового оказались нетронуты.

Лекционный зал Соляного городка давно не видел такого аншлага. Научная общественность, репортеры газет и те, у кого не нашлось лучших развлечений воскресным днем, заняли ряды стульев. Сам виновник торжества сидел в центре стола, в окружении корзин цветов, статуй, ваз, бюстов и прочих подарков. Перед ним выросла стопка папок приветственных адресов от всевозможных научных обществ. Токарский уже выступил, выступил и Прибытков. Оба сидели в первом ряду, где были отведены места почетным гостям.

Ванзаров заметил их по затылкам. Вместе с Лебедевым он оказался у самого дальнего ряда, стоя в дверях, которые держали открытыми по причине духоты.

Председатель торжественного заседания, господин с профессорской бородкой, которого Ванзаров не знал, встал и объявил, что заключительное слово предоставляется многоуважаемому юбиляру – профессор прочтет небольшую лекцию о современной психиатрии. Зал буквально взорвался аплодисментами. Тихомиров не слишком уверенно встал, будто не понимал, чего от него хотят, улыбнулся и пошел к кафедре, установленной в левой части сцены специально для его лекции. Чтобы профессору было удобнее читать, кафедру освещала керосиновая лампа под зеленым абажуром.

Разложив листки, Тихомиров жестом попросил у зала тишины. Смолкли последние хлопки, кто-то кашлянул, и наступила тишина, какая бывает, когда зрители затаили дыхание, предвкушая зрелище.

– Благодарю вас, господа, за добрые слова, высказанные в мой адрес, – начал Тихомиров немного растерянно. – Двадцать лет я занимаюсь наукой… Вам известны мои достижения и мои научные труды… Много учеников моих находятся в этом зале… Но сегодня я должен сказать наконец то, чему пришло время. Все двадцать лет я врал, обманывал, воровал чужие идеи и выдавал работы моих учеников за свои… Я мелкий вор и негодяй, который ничего не открыл и ничего не придумал сам… Все мои работы написаны за меня… Я даже не умею лечить… Я не владею гипнозом, о котором рассказываю на лекциях… Больные сходят с ума после моих сеансов, кричат петухом, едят беличьи шапки, а учитель принимает за латынь всякую чушь гимназистов… Я не смог вылечить мою жену от порока пьянства, вчера она зарезала нашу горничную… Я использую женщин, которых лечу, для любовных утех… У меня три любовницы, и одна из них – жена моего доброго приятеля… Я просто шарлатан и подлец, который прятался под маской известного ученого… Но самое гадкое: я предал своих товарищей-студентов, которые погибли и заплатили за мою карьеру своими сломанными жизнями… Я не достоин даже вашего презрения… Я преступник, который должен понести наказание за все зло, что принес людям… Простите за то, что такое чудовище обманывало и вредило больным… Пора свершиться справедливости…

С этими словами Тихомиров скинул зеленый абажур лампы и запрокинул над собой. Поток керосина из емкости внизу лампы хлынул на него. Раздался громкий хлопок, лицо и грудь профессора полыхнули огненным шаром. Как вспыхнуло солнце. Тихомиров закричал, свалился на сцену и стал биться в конвульсиях…

Когда случается нечто, с чем разум не способен справиться, мышцы отказываются повиноваться. Человек остается в неподвижности. Профессор сгорал у всех на виду, но никто не шелохнулся его спасти, пока на весь зал не раздался оглушительный крик Лебедева:

– Тушите его!

Все разом вскочили и бросились кто к сцене, кто на выход. Случилась гибельная давка, через которую Аполлон Григорьевич не смог пробиться быстро. А когда, расталкивая и пиная без разбору, добрался, все было кончено. Профессор лежал неподвижно, пиджак его дымился, а по лицу бегали голубоватые огоньки. Он уже ничего не чувствовал. Лебедев пробовал вернуть его, но было поздно: Тихомиров вдохнул горящие пары керосина.

…Выставка камнерезного мастерства пустовала даже в воскресенье. Приказчик обрадовался посетителю, узнав Ванзарова даже с бритой головой.

– Могу взглянуть на зеркало из черного камня? – спросил Ванзаров, не наблюдая шелковых ширм внутри терема.

– Сожалею, – отвечал приказчик, разведя руками. – Зеркало продано.

– Кто купил?

– Не могу знать… Какой-то господин приобрел… Сумма, надо сказать, изрядная… Не поскупился покупатель. Судя по брильянтовому перстню, это для него пустяк.

– А где ваш хозяин?

– Господина Зосимова сегодня не будет. У него намечены важные встречи. Крупный заказчик намечается в столице, все-таки не зря потратились на выставку.

– В какой гостинице остановился господин Зосимов?

– В «Виктории», – бойко ответил приказчик. – Чудесная гостиница, сам бы с удовольствием в ней пожил! А какая кухня! Петр Федорович обедом угощал, так пирожки просто изумительные!

И приказчик поцеловал кончики пальцев. Так ему понравилось.

У входа в гостиницу поджидал Курочкин со своим филером и двумя новостями для Ванзарова. Во-первых, квартира в доме на Тележной улице пустовала уже дня три. Дворник дома показал, что Почтовый проживал, но внезапно исчез. Когда и как, дворник не знал. Соседи заметили, что дверь приоткрыта, заглянули, нашли пустые стены, позвали дворника. Домовладелец не слишком опечалился, жилец заплатил за месяц вперед, может не появляться, если денег не жаль.

Другой новостью был отъезд Сташевского. Филер, как положено, навел справки у портье, чтобы не пропустить объект наблюдений, но оказалось, что жилец 23-го номера сегодня рано утром отбыл с чемоданами. Портье предположил, что на вокзал. Оставалось разыскать извозчика, который мог его отвезти, чем Ванзаров приказал заняться опечаленному филеру. А для Курочкина имелось другое задание. Передав фотографию Гузика с автографом, Ванзаров просил обойти ближайшие парикмахерские и найти, куда заглядывал молодой человек со снимка. Курочкин обещал заглянуть не только в ближние, но и дальние.

Несмотря на разбойный вид Ванзарова, портье ничего не скрывал от сыскной полиции. Он доложил, что господин Зосимов занял номер 33 на третьем этаже две недели назад, почтенный и спокойный господин. Два дня назад к нему прибыла дочь. Портье сказал это таким образом, чтобы не осталось сомнений: никакая это не дочь, а содержанка. Деловые господа, прибыв в столицу, частенько заводили себе веселых спутниц. Гостиница смотрела на такие шалости с пониманием, то есть сквозь пальцы, если гость в остальном вел себя достойно.