Дэвид Лисс - Заговор бумаг

— Уверяю вас, мне это удастся. Скажите его имя, сударь, и я обещаю, что не стану с ним беседовать в доме вашей матушки.

Бальфур поморщился, собираясь снова возразить, но передумал:

— Что же, его зовут Реджинальд Дарбле, и, если вам действительно необходимо поговорить с ним, рано или поздно вы найдете его в кофейне «У Джонатана» на Биржевой улице. Он мечтает стать самостоятельным биржевым маклером, поэтому посещает кофейню, где собираются маклеры. Полагаю, он надеется, что ему сделают обрезание. Держу пари, его лишат не только крайней плоти.

Я сидел молча, слушая все это.

— Прекрасно, сударь. — Я встал и допил вино одним глотком. — Я дам вам знать, когда у меня будет что-нибудь новое.

— Не забудьте, что я вам говорил насчет визитов сюда, — сказал он. — Мне, знаете ли, необходимо заботиться о своей репутации.

Я понимал, что встреча с матерью Бальфура будет для меня бесполезной, но не мог ручаться, что готов долгое время идти навстречу желанию Бальфура и не встречаться с клерком его отца, Дарбле. Моего терпения хватило ненадолго, но я не хотел встречаться с ним неподготовленным. Я знал: настало время сделать то, что я должен был сделать много, лет назад, то, чего я давно желал и чего в то же время боялся. Это дело давало мне предлог, которого я так долго искал, а выпитое вино придало смелости, которой мне раньше не хватало. Итак, я обнаружил, что быстро шагаю по направлению к Уоппингу, где находился склад моего дяди Мигеля.

В последний раз я видел дядю на похоронах отца, когда я вместе с десятками других членов семьи и представителей анклава Дьюкс-Плейс молча стоял у открытой могилы, дрожа от холода, моросящего дождя и пронизывающего ветра. Дядя, единственный брат отца, не выразил бурного восторга по поводу моего возвращения. Время от времени он отрывался от молитвенника, над которым склонился, чтобы не дать ему намокнуть, и бросал на меня подозрительные взгляды, словно боялся, что, если представится возможность, я обчищу карманы присутствующих на похоронах и исчезну в тумане. Дядя наверняка обиделся, не мог я не предположить, что я не вернулся к семье тремя годами раньше, когда умер его сын, мой кузен Аарон. В то время я, как говорится, все еще колесил по большой дороге и узнал о смерти Аарона только спустя несколько месяцев. Со всей искренностью могу сказать, что вряд ли бы я вернулся, даже если бы получил известие вовремя. Мы с Аароном не испытывали симпатии друг к другу, когда были мальчиками. Он был слабым, застенчивым и трусливым, и, признаюсь, мне было трудно не задирать его. Он всегда ненавидел меня за то, что я задира, а я ненавидел его за то, что он был трусом. Когда мы подросли, я понял, что пришло время обуздывать свои грубые наклонности, и неоднократно пытался подружиться, с ним, но Аарон либо убегал от меня, если мы оставались одни, либо смеялся над моей необразованностью, если вокруг были другие люди. Узнав, что его послали в Левант учиться коммерции, я был рад, что избавился от него. Однако мне было жаль дядю, который потерял своего единственного сына, когда торговое судно попало в шторм и Аарона навсегда поглотила океанская пучина.

Если дядя отнесся ко мне на похоронах отца как к незваному гостю, скажу честно, я не приложил никаких усилий, чтобы он изменил свое отношение. Я злился, что вынужден общаться с этими людьми. Я был зол на отца за то, что он умер, так как из-за его смерти попал в неприятное положение. Я не был удивлен, что отец завещал все состояние моему старшему брату Жозе, и не был обижен, хотя мысль о том, что все на похоронах думали, будто я обижен, раздражала меня. Я нервно озирался, когда вокруг истово молились на древнееврейском и переговаривались на португальском, и делал вид, что забыл и тот и другой язык, хотя сам был удивлен, что действительно забыл многое. Языки звучали привычно, но это не делало их понятными.

И теперь, когда я направлялся на встречу с дядей, я снова ощущал себя незваным гостем, на которого будут смотреть с подозрением, испытывая неловкость. Я старался успокоить свои чувства, убеждал себя, что иду на встречу с Мигелем Лиенцо по делу, что, будучи инициатором этой встречи, могу прервать ее когда захочу, но это не помогло мне забыть, как мало я желал этой встречи.

Я не был на этом складе много лет, с того времени, когда меня, мальчишку, посылали сбегать туда по какому-нибудь семейному делу. Это был довольно большой пакгауз у реки, в котором хранились португальское вино, которое импортировал мой дядя, и британская шерсть, которую он экспортировал. Вдобавок он занимался полузаконной торговлей французским батистом и другими тканями — товаром, на который было наложено взаимное эмбарго нами и нашими врагами по ту сторону Ла-Манша. Дело в том, что всегда существовал огромный разрыв между ненавистью к французам, порождаемой политиками, и любовью к французским товарам, порождаемой модой. И пусть газеты и парламентарии порицают французских агрессоров, леди и джентльмены все равно будут требовать французские наряды.

Войдя в пакгауз, я чуть не задохнулся и не потерял сознание от обрушившегося на меня запаха шерсти. В пакгаузе — огромном, с высоким потолком — стояла страшная суета, поскольку я прибыл как раз во время таможенного досмотра. Мускулистые работники таскали ящики или складывали их штабелями, упаковывали или распаковывали их по требованию таможенного инспектора. Конторские служащие бегали с амбарными книгами, пытаясь зафиксировать, что было сдвинуто с места и куда.

Я напрягся, как боец перед матчем, увидев в дальнем конце склада своего дядю. Он вскрывал ящики железным прутом по указанию толстого, обрюзгшего рябого лизоблюда, чей доход зависел от выявления нарушений и получения взятки от нарушителя. По его лицу было понятно, что ему ничего не удалось обнаружить. Дядя всегда был осторожным человеком. Подобно моему отцу, он считал, что не требуется много поводов, дабы выгнать евреев из Англии, как они были выгнаны из. других стран (как, собственно, их прогнали и из Англии много лет назад). Потому он всегда соблюдал закон, когда это было возможно, а если это было невозможно, то нарушал его с превеликой осторожностью. Обычный инспектор вряд ли нашел бы контрабанду.

Я наблюдал за ним и восхищался его спокойствием и тем уважением, которое он внушал. На отцовских похоронах дядя Мигель не выглядел сильно постаревшим по сравнению с тем, каким я его помнил. Его волосы начали кое-где серебриться, короткая бородка совершенно поседела, морщины на лице говорили, что ему около пятидесяти, но глаза были по-прежнему молоды и движения энергичны. Вряд ли он вышел бы на ринг, но был крепким мужчиной с хорошо развитыми мускулами. Он был хорошо одет, и платье подчеркивало достоинства его фигуры. Он не следовал французской моде, которой тайно способствовал, но платье его, пошитое из тонкого сукна темного цвета, было безукоризненно чистым и напоминало о строгом фасоне деловых людей Амстердама, среди которых прошли его юные годы.