Валерий Шарапов - Игла смерти

Звали типа Лёва Северный.

Лёвка родился незадолго до начала двадцатого века в подмосковной Балашихе. Изрядно выпивавший папаша трудился кочегаром в Товариществе на паях «Балашихинская мануфактура», мамаша присматривала за инвалидами в местной богадельне. Благодаря руководству честного и дотошного английского инженера Майкла Лунна фабрика по производству пряжи развивалась; росла вокруг и Балашиха. Лёвка окончил школу, поступил в рабочее училище – других путевок во взрослую жизнь у местных мальчишек попросту не было.

Однако фабричный труд младого Лёвку не привлекал. К тому же после смерти англичанина Лунна дела на фабрике шли туго, а в 1907 году из-за прогоревшего котла и вовсе случился пожар, спаливший основной каменный корпус и несколько вспомогательных строений. Воспользовавшись временной неразберихой, Лёвка упросил родителей отпустить его пожить у бабки в Гольянове. Те согласились, и подросток, прихватив узелок, пешком отправился в соседнее село.

От Гольянова до Москвы – полчаса ленивым гужевым обозом. Тамошнему крестьянину съездить продать излишки на столичный базар – что сходить в церковь на воскресную службу. Повадился помогать соседям в таких поездках и Лёвка. На здоровье, сноровку и смекалку он не жаловался, когда того требовало дело, мог батрачить до шестнадцати часов кряду. В общем, пришелся ко двору и в столицу его брали регулярно. Где повозку посторожить и за лошадьми приглядеть, где погрузить-разгрузить, где запасы пополнить иль разнюхать по нужному товару.

В тех поездках Северный понемногу сошелся с пацанами-ровесниками, обитавшими вокруг больших базаров. А кто прибивался к шумной разномастной толпе и к богатым прилавкам? Шантрапа, беспризорники, воришки. Нормальные подростки оставались при родителях, при школах, при гимназиях. Потому со временем Лёвка и обзавелся соответствующими дружками.

Нынче для своих лет Лёва Северный выглядел неплохо, хотя некие малозаметные детали портрета конкретно указывали на подорванное здоровье. В молодости он был широкоплечим и статным, к началу войны отрастил живот и стал страдать одышкой. Бурое лицо имело синюшный оттенок, который неплохо маскировала двухнедельная щетина. Волосы на голове стали редкими, брови еще не обрели безобразную косматость, но навсегда утеряли соболиный блеск. С некоторых пор Лёва ходил медленно и осторожно, словно боясь оступиться или не желая сделать лишнее движение.

Почесывая мохнатое пузо, выступавшее меж расстегнутой рубахи, Лёва по-хозяйски разгуливал по большому купеческому дому. Вначале он постоял на кухне, оглядывая новые решетки на высоких окнах. При купце Досужеве никаких решеток на окнах не было; появились они лишь к середине восемнадцатого года, когда в Москве расплодились полчища беспризорников и воришек всех мастей. Но те решетки Лёве не понравились, стоило ему хорошенько познакомиться с домом. Уж кто-кто, а он-то в замках и решетках разбирался. Эти были хлипкие, старые и насквозь проржавевшие, дерни – и развалятся. И вот теперь, после окончания войны, он наконец заказал у знакомого мастерового надежные из кованого металла.

Оглядев свободный угол, где раньше за занавеской стояла чугунная раковина для мытья, Лёва довольно крякнул и отправился в путешествие по длинному Г-образному коридору. В ближней к кухне комнате на кушетке сидели две трогательные старушки лет под восемьдесят. Напрягая слабый слух и дрожащие голосовые связки, они вспоминали довоенную молодость. «Довоенное время» в их летоисчислении пролетело лихой тройкой аж до 1914 года.

В следующей комнате пахло старостью и лекарствами. Бегло осмотрев ее, Лёва не стал заходить, а, плюнув на пол, поскорее прикрыл дверь. Сделав еще несколько шагов по коридору, он столкнулся со спешившим в уборную Белугой – так кореша называли Адама Бернштейна, выходца из северо-западного пригорода Одессы.

– Гости в сборе, Лёва, – шепнул он на ухо.

– Сколько их сегодня?

– Пятеро. Сейчас схожу до ветра и буду готов поскучать на шухере.

По национальности Адам Аронович Бернштейн был евреем, по характеру и сущности – застенчивым мерзавцем. Он приехал из Одессы в Москву в переполненном общем вагоне в начале двадцатых. Из теплой Одессы он привез овечий тулуп без рукавов, а из вещей – альбом с фотокарточками многочисленных родственников и огромный блестящий «кольт», выпущенный в 1890 году в Северо-Американских Штатах. Одесситу несказанно повезло – в первый же день пребывания в Москве он повстречал на базаре Лёву и очень быстро с ним сошелся на почве криминала. Лёва на тот жизненный момент нуждался во внимательном и грамотном помощнике, умевшем считать деньги, экономить, заниматься хозяйством и… красть ровно столько, сколько было нужно, а не с запасом на черный день. К тому же в грабежах и налетах полноватый, физически неразвитый Адам не преуспел, а в его грозном револьвере обнаружилось отсутствие важной детали, из-за чего он устрашающе хрустел механизмом, но не стрелял.

– Гроши уплачены? – спросил на всякий случай Лёва, хотя и знал, что по-другому быть не может.

Вместо ответа Белуга театрально оттопырил брючный карман, в глубине которого виднелась стопка советских купюр.

– Лады, ждем Авиатора. Он опять где-то баллон катает [16] Катить баллон – задерживаться. .

Белуга округлил глаза.

– Шо, думаешь, легавые крутиловку [17] Крутиловка – облава. на байдане [18] Байдан – вокзал. строят?!

– Не-е, Авиатор – осторожный малый и дважды в одно дерьмо не наступит. Минут через двадцать подоспеет, – он посмотрел на часы и милостиво добавил: – Налей гостям самогону, покуда ожидают нашего марафету.

Кивнув, Белуга засеменил к уборной, на ходу расстегивая брючный ремень. А Северный отправился дальше.

В третьей комнате знакомый маляр белил потолок. В ней Лёва намеревался обустроить свой личный кабинет с диваном, письменным столом и высоким сейфом. С приобретением недвижимости в нем проснулся домовладелец и столоначальник. А какое начальство без кабинета, письменного стола и стального сейфа?

Четвертая и пятая комнаты предназначались для уединения пришедших в гости парочек. Да, и такое здесь случалось – куда ж деваться? Желание клиентов – закон, и хозяин вынужденно шел навстречу. В обеих комнатах он установил за китайскими ширмами широкие железные кровати, занавесил окна плотными шторами, на пол бросил старые, но еще не протертые до дыр ковры. На прикроватных тумбах отливали бронзой канделябры с толстыми свечами. Получилось что-то вроде номеров в домах терпимости при царском режиме.

Последняя, шестая комната предназначалась для главного действа. Она была самой просторной – около шестидесяти квадратных аршинов [19] Около тридцати квадратных метров. . Посередине стоял круглый стол с полудюжиной удобных стульев, вдоль стен – сервант с посудой, мягкие кресла, кушетки, этажерка с патефоном, картины в тяжелых рамах. И, опять же, багеты с плотными шторами на окнах. Все было сделано для отдыха с последующим расслаблением.