Александр Прост - Свистулькин

– Час возмездия настал! – завыл нечеловеческий голос, от которого тряслись здания казарм и вылетали стекла. – Отправляйся же в ад, нечестивец!

Голос разразился ужасающим хохотом, рука потащила Верескина к пропасти. Штаб-ротмистр Анненков вместе с несколькими храбрецами пытались удержать поручика, но не смогли, рука, пусть с трудом и понемногу, но тянула его к себе. Анненков выхватил шпагу и нанес несколько ударов, но его выпады без всяких следов проходили сквозь огромную руку, словно ее вовсе не было. Постепенно их подтащили так близко к огненной трещине, что на конногвардейцах начала тлеть одежда, пришлось предоставить несчастного ужасной его судьбе. Едва Верескин исчез в бездне, как земля сомкнулась, и о ужасном происшествии напоминал только обугленный кое-где булыжник брусчатки».

Кстати сказать, Василий Александрович Анненков вышел в отставку еще в ноябре 1800-го и ни в каких построениях весны 1801-го участвовать не мог. Справедливости ради отметим, что даже весьма некритичной аудитории «Ребуса» публикация показалась сомнительной – уже в следующем номере В. И. Крыжановская-Рочестер клеймила « подобные детские выдумки, роняющие высокое значение оккультной доктрины, выставляющие посмешищем искательство тайного знания, в ту решительную минуту, когда робкая рука слабого человека лишь прикоснулась к занавеси, скрывающей неведомое ».

Занятно, но эта совершенно сказочная история, разгромленная за фантастичность даже донаучными оккультистами начала XX века, продолжает кочевать по интернету, статьям и книгам всевозможных шарлатанов и псевдоученых, достигая, увы, весьма широкой аудитории.

В изучении событий 1801 года большой интерес представляют мемуары Николая Александровича Саблукова, в которых, что кажется на первый взгляд парадоксальным, отсутствуют имена Свистулькина и Верескина. Тут случай, когда умолчание важнее слов. О знакомстве Николая Александровича с историей Аплечеева, причем непосредственно от Екатерины Александровны, доподлинно известно из письма Саблукова к дочери.

Невозможно представить, чтобы громкое происшествие с однополчанином, о котором так много говорили тогда и потом, показалось ему незначительным. Можно предположить, почему Саблуков предпочел промолчать о столь важных обстоятельствах в своих на редкость подробных и точных мемуарах, где убийство императора описывается в самых мелких подробностях.

Николай Александрович с огромным возмущением встретил цареубийство. Он категорически не мог принять гибель священной особы императора от рук дворян и офицеров, облеченных присягой. Конногвардейцы меньше других гвардейских полков участвовали в заговоре (по мемуарам вовсе никак), чем Николай Александрович очевидно гордился.

Нетрудно вообразить отношение Саблукова к убийству беззащитного калеки однополчанином, вдобавок вспомогательной операции по обеспечению цареубийства. Логично предположить, что именно неприятием, стыдом и возмущением объясняется молчание Саблукова.

Помимо мемуаров и писем мы располагаем массивом документальных источников. Немало дали материалы следственного дела, которое также вел обер-полицмейстер Александр Андреевич Аплечеев.

Протоколы содержат показания сослуживца и соседа по дому Верескина Александра Ивановича Филатьева. Он сообщил, что в силу некоего неблаговидного проступка от Верескина потребовали выйти из полка. В чем именно состоял проступок, ни показания корнета, ни другие материалы дела не уточняют.

Согласно показаниям прислуги Верескин, вернувшись домой, напился пьян. Глубокой ночью денщик покойного Прохор Степанов услышал шум и крики из комнат поручика, поднялся к нему и застал барина в горячке. Поручик кричал неразборчивое, а увидев своего денщика, выстрелил в него. Показания подтверждаются пистолетной пулей, засевшей в стене. Слышали выстрел и другие слуги.

Затем Верескин выхватил палаш и попытался зарубить Прохора. Следы от ударов также присутствуют – сам палаш вогнан в стену на уровне груди на глубину двух вершков.

Степанову удалось сбежать невредимым, после чего наверх никто не поднимался: прислугу, конечно, напугал и выстрел, и рассказ. К полудню дворня начала беспокоиться из-за отсутствия барина и тишины. После долгих препирательств, кому идти проверять, в хозяйские комнаты поднялся Прохор Степанов с дворовыми людьми Карпом Петровым и Филимоном Ивановым.

Согласно сухим строкам протокола, утром 13 марта они обнаружили Верескина в гостиной, повешенным на крюке для люстры. Петлю поручик изготовил из ремней собственной портупеи. Смерть признали самоубийством, совершенным в горячке, на чем следствие и завершилось.

Материалы дела давно известны ученым. Крупный исследователь и архивист Егор Иванович Пруженицын ввел их в научный оборот еще в начале XX века, что само по себе дало немногое. Ситуация разительно переменилась несколько лет назад благодаря важнейшей находке, сделанной нами в Российском государственном историческом архиве (РГИА) – двум донесениям в Сенат: от полицмейстера Павла Яковлевича Беркасова и частного пристава Николая Васильевича Будкевича.

Подробный разбор источника произведен нами в отдельной работе, здесь будет достаточно краткого описания. По сути дела, это доносы на Аплечеева, которые с небольшими вариациями пересказывают один и тот же сюжет. Полицмейстер и частный пристав сообщают, что имело место очевидное убийство, совершенное денщиком жертвы Прохором Степановым. Они прямо обвиняют обер-полицмейстера в сокрытии преступления и туманно намекают на неблаговидные причины столь вопиющего нарушения служебного долга. Мотивом же убийства называют кражу или, еще вероятней, попытку избежать наказания за раскрытое жертвой преступление. В вещах Степанова найдены серебряная табакерка с эмалями и двадцать семь рублей. Беркасов сумму не указывает, пишет: « значительная сумма ассигнациями ».

Крайне интересно доносчики передают показания Степанова. Беркасов сообщает про « несуразные небылицы » и « невежественную чепуху », а Будкевич про « дурацкие сказки » и, что особенно важно, « нелепые басни о призраках и прочее в том же роде ».

Доносы позволили по-новому взглянуть на давно известный источник, никогда не пользовавшийся доверием серьезных исследователей. Иван Иванович Рыжиков всю свою жизнь провел на службе в казанских губернских учреждениях, в тридцатых годах девятнадцатого века мирно скончался в своем нижегородском имении. Известно его письмо к невесте Варваре Андреевне, урожденной Хлоевской; тот же рассказ, как утверждает внучка Ивана Ивановича, содержался в утерянных мемуарах.