Борис Конофальский - Инквизитор. Часть 6. Длань Господня

– Спокойных всем снов. И прошу вас, господин, меня сегодня не тревожить. Не будет в том вам резону.

И пошла наверх.

Волков посмотрел ей вслед, а затем посмотрел на госпожу Ланге, ожидая пояснений. И та сказала, не смотря ему в глаза и тоном таким, каким сообщают плохие вести:

– Госпожа не обременена.

– Что? – сразу не понял Волков.

– Элеонора Августа не беременна, – тихо повторила Бригитт, всё не поднимая глаз. – У неё нынче кровь пошла.

Как будто ударили его. Не сразу даже слова эти в голове его улеглись, так, чтобы понял он их. Хуже новости для него сегодня быть не могло. У него плечи опустились, он сгорбился и стал смотреть в стол, растирая больное место на ноге. Никому он того бы не сказал, но каждый день, каждый Божий день пред тем, как заснуть, молил он Господа о том, что бы даровал Он Элеоноре бремя. Редко он молился, он всегда редко молился, обычно перед делом. И обычно просил у Господа только две вещи: простить его грехи да быстрой смерти, уж если смерть его достанет. Ну, а что ещё может просить солдат? А тут изо дня в день он просил и просил о том, чтобы Господь послал ему чадо. Сына, конечно, но можно и дочь, в крайнем случае. Пусть дочь для начала, он согласен и на дочь, лишь бы была. Но ничего на этот раз не вышло.

Словно смеялся Бог над ним. И славу, и почёт, и деньги, и жену родовитую, и землю – всё дал! Всё! А наследника не даёт. Издёвка, смеётся над ним лукавый старик, не иначе. Или, может, в том жена его виновата. Брунхильде, молодой кобылице, одного раза было достаточно, чтобы понести. Захотела и понесла. И госпожа Анна фон Дерингхоф из Рютте писала ему, что тоже понесла.

А эта квёлая да рыхлая не может. Видно, нездоровая она. Всучили ему её распутную, так ещё и больную. У него лицо потемнело, кулаки сжались.

Как называют тех, кто наследника произвести не может, как называют тех, кто без чужой помощи с коня не может слезть. Нет, их называют вовсе не стариками. Есть у таких название похуже, злое и насмешливое название, такое, которое в лицо никто не скажет, зовут таких «Мягкий меч».

Стариков ещё можно уважать, а если ты Мягкий меч, то уважения не жди. Никто не пойдёт за тобой в бой. Никто не будет уважать твоё право. А зачем, всё равно новый господин будет на месте твоём, наследников-то нет. Одно слово – Мягкий меч. И как ни будь ты силён и славен, всё одно – ты временный человек, человек не на своём месте. И, чтобы место было твоё, ты должен в него корни пустить. А корни – это сыновья, такие же суровые и сильные, как и отец. С которыми, как и с отцом, никто не захочет связываться.

Да разве заведёшь их при такой жене?

Было тихо в доме. Сестра Тереза с племянницами переехала к мужу, Мария понесла с кухни кадку на улицу. Других дворовых тоже не было, даже Увалень, что обычно валялся на лавке возле входа, и тот куда-то ушёл, видно, спать. Никого не было вокруг. Такое случалось крайне редко. Только он да госпожа Ланге. Она тут встала, подошла и села ближе, совсем близко к нему. И положила свою руку ему на руку, а он сжал её пальцы. Тогда она поднялась и обняла его за шею, поцеловала в висок. А он гладил её по спине и заду. И не выпускала, пока в сенях не послышался шум. То возвращалась со двора Мария.

Когда служанка пришла и стала греметь у печи чистой уже посудой, он сказал Бригитт негромко, но твёрдо:

– Пока жена не способна, буду вас брать.

– Как пожелаете, господин, – отвечала та сразу, она согласно кивнула, явно не испугавшись и не тяготясь этим его желанием.

– Жалею, что не вы моя жена, – произнёс Волков, не отводя от неё глаз.

Она изумлённо уставилась не него и не нашлась, что ответить.

На следующий день уже начали переезжать потихоньку. И, как ни странно, самым рьяным в деле переезда был брат Семион. Торопился заселиться в старое жилище господина Эшбахта, которое теперь считал своим.

В дом нужно было мебель покупать, та, что он купил в старый дом, в новый дом совсем не подходила. Стол на всю залу из толстенных досок, даже из бруса, тяжеленые лавки, что ночью становились кроватями, да и сами тяжёлые кровати не шли никак к новому дому. А посуда, а гобелены на стены, шкуры или ковры на полы, подсвечники, лампы – разве всё вспомнишь сразу. Он пошёл к себе в спальню и отпер сундуки.

Достал деньги и обомлел. Вдруг понял, что серебра-то у него осталось немного совсем. Да, были две тысячи монет в двух больших мешках. Так они на постройку церкви должны были пойти. Ещё были деньги, которые он обещал оставить брату Семиону в меленьком мешочке. Ещё был полупустой мешок, там почти пять сотен, вот и всё серебро. Остальные деньги – золото, которое ему очень не хотелось тратить. Поначалу он даже перепугался. Куда деньги делись!? Потерял? Своровали?

Ещё недавно он получил за ограбление ярмарки в Милликоне почти три тысячи монет приза. Три тысячи! А перед этим ещё от епископа четыре сотни! Куда же дел он их? Ну да, за дом придётся отдать две тысячи из этого приза, это главная его трата. Сестре в приданое ушла куча монет. Половина мешка без малого. Потом солдатам дал серебра, за сражение на реке выплатил почти три сотни. За поход в город тоже дал двадцать четыре монеты серебром. Не будут солдаты таскаться туда-сюда просто так. Офицерам он не платил, те сами знали, за что воевали и для чего в город ездили, а вот солдатам пришлось платить.

Амбары строил и пристань, они в копеечку вышли. Столько пришлось леса из города везти. Лес до́рог, перевоз до́рог. Всё дорого. А фестиваль мужикам устраивал, второй день в деревне пьяный гул стоит. Пир ландскнехтам тоже недёшев был. Подлец трактирщик просил тридцать восемь монет. А когда Волков сказал, что даст двадцать пять и ни пфеннигом больше, так схватил эти деньги и ни слова не возразил. И ещё радовался, вор. Видно, даже так хорошую лишку взял. А ещё людям Сыча, что на том берегу сидят, и самому Сычу много денег шло.

И ещё по мелочи, по мелочи, по мелочи. Нет. Не терял он денег, и никто его не обворовывал. Нет. Просто текут они сквозь пальцы, как вода. Не удержать. Он засыпал серебра себе в кошель, опять даже не считал его, две полных пригоршни. Надо будет Бригитт дать пять монет на женские нужды. Бригитт. Не женщина, а удовольствие. Не зря говорят про рыжих, что в них огонь дьявольский. Вчера ночью ещё неизвестно кто кого брал, он её или она его. Словно бес в ней любовный был: и царапалась, и кусалась, словно зверёк. А ещё выла сквозь зубы, чтобы не кричать, дом не перебудить. Такую бы ему жену, раз Брунхильды нет. От неё были бы хорошие дети, дочери были бы красивые, а сыновья яростные. А ему досталась эта бледная немощь, вечно недовольная и вечно препирающаяся с ним. Надо будет Бригитт десять монет дать. Она ему нужна. Он вздохнул и опять вспомнил про деньги.