Георгий Вайнер - Лекарство против страха

– Но все-таки не задержали?

– Не задержал.

– А что так?

– Ну, закон-то ведь для всех. Он хоть и закон, но не Бог все-таки, каждого в отдельности увидеть не может. И строгость его на благо была построена – я так понимаю.

– А в чем благо этого тунеядца? То, которого закон не предусмотрел?

Поздняков задумчиво поморгал белыми ресницами, пожевал толстую верхнюю губу, и я подумал, что любящие люди со временем перестают замечать некрасивость друг друга, она кажется им естественной, почти необходимой. А вот «к. х. н. Желонкина», наверное, всегда видит эти белобрысые ресницы, вытянутые толстой трубкой губы, а желтые длинные клыки ей кажутся еще больше, чем на самом деле. Все это для нее – чужое и потому остро антипатичное.

Поздняков сказал досадливо:

– Не тунеядец он!

– То есть как не тунеядец?

– Убийца – тот, что невозвратимое сотворил, – он и после кары все-таки убийца, как тут ни крути. А если тунеядец сегодня хорошо работает – какой же он тунеядец?

– А этот хорошо работал?

– Хорошо. Ему четыре месяца до окончания срока оставалось. Дружки письмо прислали, что девка его тут замуж выходить надумала – ну, он и сорвался с поселения.

– А вы?

– А я ночью его около дома дождался, в квартиру заходить не стал.

– Не понял: почему в квартиру-то не пошли?

– Соседи мне заявление уже вручили – людишки они вполне поганые, если бы увидели, что я его на дому застукал, тут бы мне его уже обязательно оформлять пришлось…

– А так?

– А так – дал ему леща по шее и на вокзал отвез.

– Не по закону ведь? – осторожно спросил я.

– А еще два года из-за той сикухи по закону – так бы лучше было?

Я неопределенно пожал плечами и спросил:

– Соседи эти, чем они людишки поганые? Долг свой выполнили…

– Не-е, – покачал острой длинной головой Поздняков. – Не тот долг выполняют. Это они мне за парня своего отплачивают, кляузы мелкие разводят…

– Какого еще парня?

– Да вот пишет он на меня все время «телеги», что я ему угрожаю. А чего я ему угрожаю? Хочу, чтобы человеком был, жил по-людски, работал, женился, детей воспитывал.

– Вы мне расскажите поподробнее, что это за парень.

Поздняков поднял на меня блеклые глаза, будто всматривался, потом сказал твердо:

– Если вы насчет той истории, что со мной произошла, то вряд ли он тут может быть причастен. А впрочем… Ну нет, не знаю…

– А вы мне просто так, ради интереса расскажите.

– Да тут и рассказывать особенно нечего. Их фамилия Чебаковы. Отец – завскладом, мать – инвалид третьей группы, в музее смотрительницей работает. Парень родился, когда им уже обоим далеко за сорок было. Сейчас ему двадцать пять, мордоворот на шесть пудов, а для них все Боречка. Две судимости имеет.

– Хулиган?

– Э, кабы! Я ведь почему с ним так бился – тут моя крупная промашка имеется. Он ведь всегда очень спокойный был парень. С хулиганами, с ворами проще – они заметнее. Хамло из них за версту прет, особенно по пьяному делу. Ну, конечно, на учете они все у меня, чуть что – я такого сразу за бока. А этот – тихий, в школу ходит себе, потом в институт. И вдруг его – раз! – и за фарцовку сажают. С иностранцами связался, тряпье скупал и другим стилягам перепродавал. Для меня это как гром с ясного неба. Ну, по малолетству годов определили ему условно, и я ему, естественно, житья не давал – через день ходил домой. К райвоенкому вошел с просьбой, чтобы Бориса Чебакова в армию взяли: армия от всех глупостей лечит, учит жизни с людьми, специальности. Только не брали его в армию, пока судимость не снята.

– Ну и чем это кончилось?

– Плохо кончилось. Они на меня всей семьей вызверились, будто я хочу Борьку сдать в солдаты, чтобы из него ученого человека не вышло. А я ведь ему доброго хотел. Вот и отправили они его в Ригу, чтобы от меня, изверга, избавить. Он там и загремел по валютному делу…

– Но заявление-то об угрозах совсем недавнее?

– Так он уже отбыл срок, вернулся, отец все инстанции обегал, добился разрешения – прописали его, а Борька снова ни черта не делает.

– А подписку о трудоустройстве вы у него взяли?

– Брал два раза – пригрозил, что возбудим дело о тунеядстве. Пришел в третий, а он мне в нос справку сует: «Можешь теперь, Поздняков, спать спокойно, я самый что ни на есть трудовой человек».

– Кем же он работает? – полюбопытствовал я.

Поздняков оскалил желтые зубы, его мучнистое некрасивое лицо исказилось.

– Сказать стыдно – молодой, здоровый мужик работает этим самым… натурщиком. В художественном училище. Я ему говорю: «Как же тебе, Борька, не совестно срамотой деньги зарабатывать? Да и что это за деньги для взрослого человека – шестьдесят рублей?» А он нахально смеется мне в лицо: «Ты, – говорит, – Поздняков, некультурный, в искусстве ничего не смыслишь, а о заработках моих не тебе печалиться…»

Конечно, в яростном возмущении Позднякова тем, что мужчина может работать натурщиком, было нечто комичное, но я и сам, честно говоря, впервые услышал – в наше-то время! – о такой мужской профессии, просто никогда в голову не приходило.

– Вот она, лень-матушка, разгильдяйство, до чего довести может, – сказал с сердцем Поздняков. – Но парень-то он не злой…

…Рассвет сер и немощен, как мое усталое тело. Холодная тусклая изморось лежит на стекле. Я смотрю в окно и вижу в стеклянном мутном отражении свои седые редкие космы, глубокие складки, шрамами искромсавшие лицо, пот бессилия и страха на челе и никак не хочу, не могу принять неизбежное – согласиться, что я уже старик. Через полтора месяца – 8 ноября 1541 года – мне исполнится сорок восемь лет. Разве это возраст старости? Неужели это намеченный мне предел, за которым вздымаются мрак, пустота, ужас исчезновения?

Какая страшная нелепость: природа даровала долгую жизнь бессмысленным воронам, питающимся падалью, а самому светлому творению своему – человеку – отпустила столь краткий век, пролетающий мгновенно, подобно радостному вздоху.

Тридцать лет назад я был молод и здоров, как гиперборейский бог, и, сидя на скамье феррарского университета, повторял вслед за ученым богословом Мазарди: «И писано у Гиппократа-целителя: старение человеческое происходит от потери природного жара…» Но мне тогда было наплевать, отчего происходит старение человеческое, поскольку я был слишком молод, чтобы относиться серьезно к лекарскому призванию своему, и слишком здоров, чтобы допустить мысль, будто и меня когда-то коснется старость, исторгающая из человека неслышно и неотвратимо природный жар.

Тысячи, многие тысячи больных прошли через мои руки, и я исцелил их – неужели не заслужил я избавления от унизительного и страшного бессилия перед ледяным дыханием мрачного властителя смерти Таната, ненавистного богам и противного людям? Но некому помочь мне – силы неба отвернулись от меня, а люди темны и запуганы. Чудится мне тленный запах черных крыльев Таната, слышу плеск весел Харона – грозно кричит через Ахеронт перевозчик душ умерших, неумолимый привратник Тартара.