Алексей Королев - Смерть чистого разума

Услыхав замечание Маркевича, Тер-Мелкумов отклеился от дверного косяка:

– Бог с вами, Степан Сергеевич, я нэвэзучий.

– Николай Иванович преисполнен пессимизма, вероятно, это от погоды. Но будем надеяться на лучшее, – доктор Веледницкий смешно стряхивал руками с себя крупные капли дождя. – Давайте-ка пока я вам вот что объясню. В качестве, так сказать, conditio sine qua non [8] Ввиду того что доктор Веледницкий употребляет в своей речи немыслимое количество латинизмов, их значения приведены в отдельном «Приложении» (прим. авт.). .

Мадам вынырнула из буфетной с чашкой чего-то дымящегося. Так как не пахло ничем, Маркевич решил, что это травяной чай. Веледницкий поблагодарил, принимая. Никому другому ничего не было предложено – с другой стороны, и промок пока тоже только один Веледницкий.

– Как вы знаете, последние шесть лет я являюсь лечащим врачом Льва Корнильевича. Я не самое большое светило в мире, что скрывать, поэтому по состоянию его здоровья постоянно консультируюсь с первыми головами нашего цеха – с Крепелином, с Блейлером. Диагноз, поставленный нами совместно, звучит как dementia praecox, в её частном случае, а именно – dementia paranoides – если пользоваться классификацией профессора Крепелина, хоть её не все врачи и принимают. Как вы тоже, возможно, знаете, первые признаки этого заболевания Лев Корнильевич обнаружил у себя сам около семи лет назад. Он жил в это время в Париже, ему захотелось поговорить с русским врачом. Так – чисто случайно – в жизни Льва Корнильевича появился я. Когда стало понятно, что болезнь прогрессирует, Лев Корнильевич вложил значительные средства в этот санаторий – вернее, в те руины, которые были здесь после пожара тысяча восемьсот девяносто девятого года. Он сам спроектировал Ротонду, безопасный для себя и окружающих флигель. А когда приступы участились, переехал сюда из Парижа. Последнее время его состояние если не улучшается, то может быть описано как стабильное. Однако же, – Веледницкий сделал паузу, – я бы хотел предупредить всех вас вот о чём.

– В Ротонде – если мы туда попадём – нам следует встать полукругом, так, чтобы ширма, за которой спит Лев Корнильевич, всё время была у нас перед глазами. Ни в коем случае ничего не трогайте, главным образом – книги. Разумеется, категорически запрещено подниматься на антресоли.

– Антресоли? – спросил Маркевич, оглядываясь, куда бы пристроить обувной рожок: из всех методов борьбы с влагой он предпочёл галоши, заботливо предоставленные пансионом своим постояльцам. Глянцевая их флотилия была выстроена мадам у самой двери и здорово мешала проходу.

– Всё увидите, Степан Сергеевич, всё поймёте. Площадь Ротонды невелика, но нас как раз не чрезмерное количество, чтобы тесниться. Что же ещё… Да! Иногда Лев Корнильевич одаривает своих посетителей. Это может быть и что-то ценное, например, книга из его библиотеки или фотокарточка, а может быть… ну, скажем, огрызок карандаша или кусок угля из камина. Заклинаю, ни от чего не отказывайтесь, даже если это вам совершенно не нужно. Можете просто отдать потом это мне.

Он покосился на Елену Сергеевну, которая принялась рыться в сумочке, из которой извлекла карточку Корвина. Это был самый известный его портрет, сделанный лет пятнадцать назад, растиражированный всеми иллюстрированными журналами мира и украшавший фронтисписы «Диалогов» и полного собрания сочинений. Волосы ниспадали по простой рабочей блузе, открывался высокий лоб, роскошная борода уходила за нижний край карточки, взгляд из-под густых бровей был строг и одновременно ясен.

– Совершенно исключено, – отрезал Веледницкий, предупреждая её вопрос. – Никаких автографов. То же касается книг, если вдруг кто-то имеет их у себя.

– Но почему? – ещё пять минут назад возбуждённая и почти счастливая, теперь она, казалось, готова была заплакать.

– Во-первых, потому что Лев Корнильевич считает, что подобные вещи подобает делать только артистам. А во-вторых, он сейчас выглядит совсем по-другому, – Веледницкий улыбнулся. – Вам, наверное, тоже было бы неприятно смотреть на свой портрет с неудачной причёской?

– Что значит «совсем по-другому»? – спросил Лавров.

– Три дня назад он вдруг захотел увидеть цирюльника. Здесь, в деревне, никаких цирюльников нет, но выяснилось, что Николай Иванович довольно ловко управляется с ножницами. При некоторых невесёлых обстоятельствах научился. Справились, в общем, мы с ним вдвоём – видеть при этой процедуре мадам, не говоря уж о мадемуазель, Лев Корнильевич категорически отказался. В общем, те, кто рисует себе в воображении облик бунтаря с развевающейся гривой, – доктор снова улыбнулся, – будут, вероятно, разочарованы. Более всего Лев Корнильевич сейчас похож на американского шкипера.

– Доктор! – вдруг сказал Шубин. И вновь замолчал, словно за один день исчерпал годовой запас звуков, предназначенных для произнесения вслух.

Прозвучало, как ни крути, грубовато, точно полового в трактире зовёшь. Как ни странно, Веледницкий не удивился. Но ответил не сразу.

– Я помню вашу просьбу, да. Конечно, все знают, что Корвин никого tête-à-tête не принимает. Это во всех путеводителях написано. Но когда имеешь дело со Львом Корнильевичем, никогда ни в чём нельзя быть уверенным. В прошлом году он не принял ни Аксельрода, ни Савву Морозова. Председатель общества анархо-этатистов из Нью-Йорка прожил две недели, пока все деньги не вышли, да так и уехал ни с чем. А вот мэру Эгля уделил полтора часа и позволил себя сфотографировать. Этой весной здесь – в деревне, разумеется, не в пансионе, я не держу гостиницу для поклонников Льва Корнильевича – остановился один священник из-под Тулы. Несчастное, разочаровавшееся в вере создание. Его Корвин тоже принял. И Бунин вот недавно удостоился – правда, говорил только он сам, Лев Корнильевич так ничего и не сказал, кроме «Благодарю вас», почему-то на испанском. В любом случае, думаю, что попробовать можно, но, конечно, только через меня или Николая Ивановича. Обращаться с просьбой о приватной аудиенции при других посетителях не только бесполезно, но и, так сказать, чревато.

Шубин пожал плечами и если и хотел что-то сказать, то всё равно бы не успел, потому что на террасу влетел Николай Иванович в видавшей виды крылатке и промокшей насквозь шляпе с широкими обвислыми полями. Вид Николай Иванович имел сияющий:

– Господа! Господа! Лев Корнильевич проснулся и, кажется, имеет благосклонность вас увидеть. Кстати, и дождь утих, пока я сюда бежал-с. Всё, так сказать, одно к одному.

– Ну-с, – сказал доктор Веледницкий, ставя пустую чашку на столик, – ad rem!

Ротонда вблизи оказалась… ротондой. Её зодчий вряд ли мог похвастаться изысканным вкусом, но основы архитектуры ему где-то преподали весьма твёрдо: из бурых американских кирпичей он возвёл на уступе скалы круглое в плане здание, увенчал его низким, точно ермолка, куполом, а остаток кирпичей отважно пустил на некое подобие пилястр – впрочем, только со стороны, видной с лестницы.