Алексей Королев - Смерть чистого разума

Маркевич, однако, совершенно не обиделся.

– Осталось к вам податься, Фишер. Да, боюсь, не возьмёте. А то ведь буду единственным эсером, умеющим запрягать лошадь.

Все заулыбались, глядя в чашки и стараясь не смотреть на Фишера, бешено сжавшего в кулаке костяную рукоятку десертного ножа. А потом Тер сказал:

– Нэ обязательно к эсэрам, Степан Сергеевич, нэ обязательно. Мало ли революционных партий.

– Мало, – раздражённо сказал Фишер, тоже ни на кого не глядя. – Может быть, вообще одна.

– Вы не правы, Глеб Григорьевич, неправы по обоим вопросам, – сказал Тер. – Особенно сейчас, когда свирепствует реакция и партии, так сказать, «старые», в основном зализывают раны в подполье или полуподполье, на сцену выходит очень интересная молодёжь. Создаёт свои организации, никак не связанные ни с социал-демократами, ни с социалистами-революционерами.

– Это кто же, например? – спросил Скляров.

– Да вот хотя бы федерал-социалисты, – ответил Тер и посмотрел прямо в глаза Маркевичу.

– Впервые слышу, – буркнул Скляров.

– И я, – сказал Веледницкий.

– Что-то припоминаю, – сказал Фишер. – Казнь какого-то генерала. В Тифлисе. Верно?

– В Баку, – ответил Тер. – Князь Ирунакидзе. Они появились весной – и сразу в нескольких местах. В Киеве, на Кавказе, в Полесье.

– А что у них за программа? – спросил Веледницкий.

– Понятия не имею, – ответил Тер.

– Убийство князей – сама по себе прекрасная программа, – сказал Фишер. – Как они его, бомбой? Не знаете?

– Из револьвера, – ответил Тер. – Как я слышал, в упор, между лопаток. Тело скинули в нефтяную яму.

– Замечательная картина, – сказал Фишер.

– Что вы говорите, что вы говорите, – воскликнул Скляров. – На дворе одна тысяча девятьсот восьмой год! А я как будто у Перовской на Второй Роте! Вся история нашей борьбы доказывает бесперспективность индивидуального террора – особенно против мелких сошек. В России должно быть пять тысяч генералов – всех собрались переубивать между лопаток, Глеб Григорьевич?

– И не только генералов, дорогой товарищ Скляров, – зрачки Фишера сузились. – Всю буржуазную сволочь сметём, если понадобится. По одиночке ли, скопом – там видно будет.

Веледницкий решительно потянулся к бутылке и быстро налил всем по второй рюмке:

– Ну-ну, не горячитесь, друзья. Я ведь здесь не только хозяин, но и лекарь болезней нервных. Будете ругаться, запру в четырёх стенах, – он улыбнулся. – Разрешаю ещё по одной.

– Среди нас нет чистоплюев, Глеб Григорьевич, – добавил он, когда все осушили рюмки. – Но ваш радикализм, уж извините, немного отдаёт узостью. Да и кажется мне немного наигранным, если честно. Вот вы служите у господина Лаврова – я понимаю, нашему брату эмигранту порой тяжеловато приходится, а секретарь у прогрессивного литератора это вовсе не плохо – и вроде бы не испытываете ни моральных страданий, ни желания насыпать ему в утренний кофе битого стекла.

– Почём вы знаете, – буркнул Фишер. Спор, однако утих. Веледницкий постарался закрепить успех и заговорил о погоде.

– Шарлемань уверил меня сегодня, что завтра должно проясниться. Так что все желающие лезть в горы смогут это сделать.

– Кто это, Шарлемань? – спросил Маркевич.

– Ах да, вы его ещё не видели. Местный горный проводник. Его зовут Шарль, Шарль Канак, но Николай Иванович остроумно прозвал его Шарлеманем – он очень маленького роста. Мои постояльцы всегда пользуются его услугами, потому что он, во-первых, безукоризненно честен, а во-вторых, их, проводников, в деревне всего двое, а второй безусловно предпочитает англичан, как более состоятельных и щедрых нанимателей.

– Мне кажется, я его видел, – сказал Маркевич. – Пока мы ждали аудиенции у Корвина, с гор спускалась весьма живописная группа. Судя по всему, как раз проводник и двое туристов. Проводник был, прямо скажем, не исполин. Да ещё шляпа. Огромная шляпа. Она делала его похожим на гриб.

– С зелёным пером? – подхватил Веледницкий.

Маркевич кивнул.

– Это он и был.

– Ему можно доверять? – спросил Тер.

– О чём вы, Александр Иванович? – удивился Веледницкий. – Он всего-навсего горный проводник. В сущности – просто крестьянин, разве что швейцарский. От костромского отличается только наличием ботинок на ногах, впрочем, довольно-таки рваных. Не думаю, что у него вообще есть какие-то взгляды, а тем более – революционные. И уж конечно, он понятия не имеет, какого рода русские приезжают обычно в мой пансион.

– Я нэ об этом, – отмахнулся Тер. – Я относительно погоды.

Веледницкий расхохотался:

– Господи! Да, относительно погоды Шарлеманю, думаю, доверять можно. Это ведь его в некотором роде business , как говорят англичане.

– Прэкрасно. Товарищи, разрешите мне покинуть вас? Я бы хотел ещё раз осмотреть своё снаряжение.

Никто, разумеется, не возражал. Маркевич и Фишер посидели ещё немного и словно по команде встали из-за стола, обменялись рукопожатиями и вышли из-за стола. В дверях Веледницкий взял Маркевича под локоть и тихо, чтобы не слышал завозившийся у бульотки Николай Иванович, спросил, склонившись к самому уху:

– Кстати, о вашей партийной принадлежности, Степан Сергеевич. Вы что же, более не большевик?

Маркевич улыбнулся, но руку высвободил:

– Увы, Фишер тут прав: в формальном отношении я не принадлежу ни к одной социалистической партии. В настоящее время, – добавил Маркевич. – Но ни с одной и не враждую. На пути борьбы за истину так мало союзников и так много врагов, что я предпочитаю искать первых, а не вторых. Но наш взволнованный товарищ ошибается в другом: меня ниоткуда не исключали.

Написано шифром.

По горячим следам, потом разберу и приведу в порядок.

Веледницкий. Все плохое, что мне о нём говорили, очевидно, правда. На социалиста он похож как полушка на Луну. Ясно, что клиника – лишь прикрытие для доходного места, в котором источник дохода – товарищ Корвин. Впрочем, как врач вполне участлив и, несомненно, пребывание здесь с учётом ничтожества суммы, уплаченной мною (вернее, разумеется, не мною) вперёд никак во вред пойти не может. Не излечусь, так хоть отдохну.

Скляров. Слабоумный приживала, тень былого героя. Невозможно себе представить его на каторге. Действительно, более всего похож на попа в уездном городе Сабурове, откуда, кажется, он родом и есть.

Лавровы. Высокомерие – самая омерзительная для меня человеческая черта, но нужно признать, что для человека, запродавшего Марксу все права на бывшие и будущие произведения (говорят, это стоит чуть ли не шестьдесят тысяч), он держится ещё более-менее прилично. Жена его совершенно неинтересна и влюблена в него по уши.