Юрий Гайдук - Алмазный фонд Политбюро

Известие о том, что он – и без того нищий ювелир – «похудел» еще на более чем полтора миллиона золотых рублей, не считая столового серебра и тех мехов, что были упакованы в чемоданы, Карл Густавович Фаберже узнал уже в Швейцарии, куда перебрался с семьей из Риги. Об этом вещали практически все газеты, точнее говоря, все заголовки кричали о том, что в бывшей столице российской империи, где власть захватили большевики, теперь опасно жить не только добропорядочным горожанам, которые в силу обстоятельств не смогли вырваться из города, охваченного революционным беспределом, но и сотрудникам иностранных посольств, что, естественно, переходит все грани цивилизованного мира. И далее в каждом издании по-своему описывалось то, как было ограблено посольство Норвегии. Оказывается, грабители сносили в поджидавшие их пролетки не все то, что попало под руку, а только наиболее ценные вещи, которые были упакованы в чемоданы, приготовленные к отправке.

«И надо было случиться так, писала одна из газет, что там же, в здании посольства Норвегии, оказались чемоданы руководителя Швейцарской миссии в Петрограде Эдуарда Одье, а также дорожный саквояж и чемоданы известного ювелира Карла Фаберже, которые также были вывезены бандитами».

На вопрос корреспондентов, есть ли надежда, что похищенное будет найдено, а налетчики понесут наказание, председатель Петросовета Григорий Зиновьев заверил, что он лично сделает все возможное, чтобы найти похищенное, а бандитов «поставить к стенке». Что в переводе на европейский язык означает – расстрелять.

Карл Густавович верил и не верил газетам. Он даже не сомневался в том, что в нынешней России, где царит полный беспредел, несовместимый даже с анархией, возможно и не такое, и в то же время его мозг не желал воспринимать тот факт, что подобное случилось именно с ним, с Карлом Фаберже. С ювелиром от Бога, который никогда никого не эксплуатировал и собственными руками сотворил все те необыкновенной красоты изделия, которым радуется человеческий глаз.

Он каждое утро покупал все новые и новые газеты, надеясь найти в них хотя бы крошечную заметку о том, что бандиты пойманы и всё похищенное возвращено послу, однако ничего подобного не было, зато пришло письмо от сына – Евгения, который подтвердил то, что было написано в газетах, и даже более того. Евгений писал, что с теми драгоценностями, которые были отданы на хранение Эдуарду Одье, видимо, придется окончательно распрощаться. Насколько ему известно, похищенное никто не ищет – ни милиция, ни Петроградское ЧК, а когда он обратился с жалобой на их бездействие в Петросовет, там ему сказали, «что в настоящее время в городе слишком напряженная обстановка, почти вся Петроградская милиция и чекисты ушли на фронт, а из тех, кто остался в Питере, каждый человек на счету, и им сейчас не до того, чтобы распылять свои силы на поиски бриллиантов сбежавших из страны богатеев».

А вскоре пришло покаянное письмо и от Эдуарда Одье, в котором руководитель Швейцарской миссии поведал о нюансах ограбления, а также каялся перед Фаберже в том, что не смог уберечь отданные на хранение драгоценности. Это письмо внесло кое-какую ясность в случившееся, и если раньше, встречаясь и разговаривая с русскими эмигрантами, которые уже после него вынуждены были бежать из Петрограда, Карл Густавович всего лишь догадывался о том, что проводники «новой революционной законности» зашли слишком далеко в бывшей российской столице, которая была отдана на откуп всесильному Председателю Петросовета, то теперь, после письма Одье, он уже не сомневался в том, что истинной причиной невероятного по своей наглости бандитского налета на посольство Норвегии был его дорожный саквояж.

От всех этих умозаключений можно было окончательно потерять сон и опустить руки, но он еще верил в то, что справедливость и закон в России восторжествуют, и решил не сдаваться.

Новый, 1919-й год Алексей Максимович Горький встретил в опустошенном Петрограде, в более чем скверном настроении. Во-первых, окончательно разладились отношения с женой, которая с трудом великим, но все-таки прощала его шашни с Варварой Шайкевич, однако не смогла переступить через себя, когда узнала о его связи с красавицей Марией Бенкендорф, урожденной графиней Закревской. А во-вторых, и это было, пожалуй, самым главным, подтвердились его опасения относительно Октябрьской революции, в результате которой к власти пришли большевики с их красным террором, о страшных последствиях которого он пытался докричаться через газету «Новая жизнь». Но это раздражало тех, кто руководил разоренным, утопающим в бандитизме и мародерстве городом, и при молчаливом согласии Ленина, вскоре после того, как Советское правительство переехало в Москву, Зиновьев закрыл газету. Горький был выбит из активной политической жизни, и единственное, что теперь у него оставалось, так это творческая работа, да еще попытки оказать посильную помощь той части российской интеллигенции, которая встретила свержение царизма криками «Ура!» и, использовав которую, пришедшие к власти большевики просто вышвырнули за борт. Будучи членом Петросовета, он часто наведывался в Смольный, пытаясь выбить там продовольственные пайки, одежду и лекарства для цвета совершенно обнищавшей петербургской интеллигенции, звонили из Смольного и ему, но этот звонок, раздавшийся пуржистым февральским днем в доме на Кронверкском проспекте, заставил Горького удивиться и даже уточнить, «не ошиблась ли барышня номером?».

Однако никакой ошибки не было. Звонил Анатолий Васильевич Луначарский, член Реввоенсовета республики, народный комиссар Просвещения, единственный член правительства, оставшийся в Петрограде, тогда как всё правительство, с бумагами и житейским скарбом, перебралось в Москву. Подальше от фронта, подальше от наступающих частей Юденича и от той разрухи, которая не могла присниться даже в самом кошмарном сне.

В свое время их познакомил Ленин, они с симпатией относились друг к другу, однако Горький не смог сразу припомнить, чтобы Луначарский звонил ему домой. Оттого и напрягся невольно.

– Алексей Максимович? – голос Луначарского, даже искаженный телефонной связью, был доброжелателен и приветлив. – Рад вас приветствовать в хорошем здравии и столь же прекрасном настроении.

– Да уж какое там здравие, не говоря уж о настроении, – буркнул в трубку Горький, пытаясь сообразить, с какого такого перепугу он вдруг понадобился наркому Просвещения. Вроде бы никаких запросов по этой линии в последнее время не было, а звонить, чтобы только справиться о здоровье пусть даже весьма известного пролетарского писателя, Луначарский не будет, не того полета птица. – После того как газету закрыли, ни настроения не стало, ни здравия. Одни мелкие хлопоты да житейские заботы остались.