Валерия Вербинина - Дом на Солянке

– Я сказал что-то смешное? – внезапно спросил гигант, круто поворачиваясь к собеседнику.

Максим Александрович понял, что улыбка его неуместна, и постарался принять серьезный вид.

– Может быть, вы мне все-таки объясните, в чем дело, Поликарп Игнатьевич? – тихо, но весьма выразительно отчеканил он.

Где-то слишком громко включили радио, и приятный голос пропел: «Теперь сходитесь» [4] Из оперы Чайковского «Евгений Онегин». . За окнами загрохотал трамвай, в дверь сунулся взъерошенный Черняк с гранками в руках, но заведующий махнул на него рукой, и тот провалился сквозь землю. Черняк всегда выглядел так, словно за ним кто-то гнался. Имея самую обыкновенную внешность, он ухитрялся влипать в многочисленные романы, любовницы рожали ему детей, а так как тогдашнее законодательство в части выплаты алиментов было крайне жестким, вся его жизнь сводилась к тому, где бы найти еще денег. Он хватался за любую работу и никогда ни от чего не отказывался. Но, впрочем, вовсе не дела коллеги интересовали Басаргина в эту минуту. Он чувствовал, что заведующий чего-то недоговаривает, и предпочитал, чтобы тот объяснился откровенно.

– Я же вам сказал, Максим Александрович, – промолвил Поликарп Игнатьевич с неудовольствием.

– Нет.

Промолчали. Трамвай прошел, радио заскрежетало, мелодия рассыпалась, и голос умолк. Тишина воцарилась в кабинете, и было лишь слышно, как вялая осенняя муха жужжит и бьется о запыленное стекло.

– Вы хотите, чтобы я проследил, как продвигается следствие по делу Колоскова? – Писатель пошел ва-банк.

Поликарп Игнатьевич метнул на него быстрый взгляд, потер лицо и рухнул в кресло.

– И если я подружусь с этим Опалиным, мне будет легче все узнать? – гнул свою линию Басаргин.

– Ничего не имею против, – ответил Поликарп Игнатьевич, глядя ему в глаза. – Исчезновение Алексея Константиновича… оно серьезно спутало карты… И последствия могут быть… могут быть…

Он колебался, ища обтекаемое продолжение фразы, но оно никак не приходило на ум.

– А, черт бы его побрал! – сиплым шепотом бешено выпалил заведующий.

Басаргин отвел глаза. Ему стало неловко. Ясно, что произошло нечто скверное – настолько, что может рикошетом ударить по всей редакции, иначе Поликарп бы так не нервничал и не изобретал никому не нужных очерков о жизни рядовых агентов угрозыска.

– Значит, мы с вами договорились? – спросил гигант более спокойным тоном, хотя его лицо до сих пор ходило ходуном.

– Вы можете на меня рассчитывать, – пообещал Басаргин, вставая с места. По правде говоря, ему хотелось поскорее уйти.

Вернувшись в свой кабинет (впрочем, кабинетом это можно было назвать с большой натяжкой – бывшая классная комната, в которую затолкали дюжину разнокалиберных столов), Басаргин подошел к стене, на которой висел старого образца аппарат, и сделал несколько звонков. Очевидно, они ни к чему не привели, потому что писатель повесил трубку, прошел за свой стол и сел, рассеянно ероша светлые волосы и глядя в окно.

За соседними столами сотрудники толковали о сахаре, о шестипроцентном займе, о свежем фильме «Дом на Трубной».

– Вздор какой-то, жильцы мусорят, весь дом – большая коммуналка, ну, зачем мне это? Я и в жизни все это вижу каждый день…

– А мне показалось, что это сатира, причем очень едкая…

– Ну, сатира – от того, что они будут ругать коммуналки, меньше их не станет…

«И ведь это изо дня в день, – подумал Максим Александрович, чувствуя, как начинает колоть в виске, – разговоры об очередях, о кино, о получке, почти никогда – о книгах, о хоть каких-то духовных интересах… как они живут, боже мой? Зачем? Для чего? Мне, когда я их слышу, и то хочется повеситься…»

Но пока ему захотелось выйти покурить, и он двинулся к выходу, нащупывая в кармане пачку папирос.

Однако, едва невыносимые коллеги исчезли из виду, курить Басаргину расхотелось. Вспомнив кое-что, он зашагал к кабинету с надписью «завхоз» и обнаружил там Должанского, который с обычным вежливым вниманием слушал очередного начинающего поэта. До слуха Максима Александровича долетели только две строки, но уже по ним все было ясно:

– Очень, очень интересно, – сказал Должанский кротко. – А главное, свежо. И оригинально!

– Петр Яковлевич, – вклинился Басаргин, – заведующий срочно требует от вас обзор. Он готов?

– А, ну да, обзор современной поэзии, – тотчас нашелся собеседник. – Простите, я еще за него не принимался…

– Петр Яковлевич, ну как же так? Он ждет! – продолжал куражиться писатель. – Между прочим, в прошлый раз вы уделили ЛЕФу слишком много внимания…

– Только Маяковскому, он у нас печатается, – хмыкнул Должанский.

– Маяковский – вчерашний день! – презрительно фыркнул поэт, сверкая маленькими глазками из-под сросшихся бровей.

На вид гостю было немногим больше двадцати, и макушкой он едва доставал писателю до плеча. Грязноватая толстовка и непонятного цвета штаны удачно дополняли облик питомца муз, впрочем, сапоги, которые, очевидно, перед визитом в редакцию поэт озаботился как следует начистить, говорили в его пользу. Темно-синий картуз подозрительного вида он положил на стол Должанского.

– Извините, товарищ, мне надо писать обзор, а время поджимает, – сказал Петр Яковлевич.

– Понимаю, понимаю. – Поэт вздохнул. – Так вы покажете мои стихи кому следует? Вы говорили, у вас главный редактор все решает.

– Непременно, товарищ, непременно, – заверил его Петр Яковлевич. – Стихи о трубе. Как я могу забыть?

Поэт с подозрением покосился на него, но собеседник, казалось, говорил совершенно серьезно.

– У меня еще поэма есть, – решился гость.

– Поэм не печатаем, – сказал Басаргин и пустился в объяснение того, сколько строк может вместить вся газета и сколько из них уделяют поэзии. Поэт смотрел сквозь него и недоверчиво хмурился.

Наконец объединенными усилиями гостя удалось выставить, и он ушел, оставив после себя сильный запах несвежего белья и вонючей махорки, но через несколько мгновений вернулся, потому что забыл картуз. Писатель подал ему требуемое и захлопнул дверь. Должанский распахнул окно, чтобы проветрить помещение.

– Петр Яковлевич, – объявил Басаргин, – должен признаться, я вам завидую.

Должанский резко повернулся:

– Чему?

– Тому, как вы с ними разговариваете. Клянусь – я бы давно уже кого-нибудь из них убил.

– Это не поможет, – ответил Должанский, страдальчески морщась. – Их много.

Оба рассмеялись.

– Вот что, Петр Яковлевич, – продолжал Басаргин, – я не знаю, удастся ли мне зайти к вам сегодня за книгой Бунина, потому что меня некоторым образом огорошили…