Кристофер Сэнсом - Седьмая чаша

– Он действительно скорбен умом. На него нельзя смотреть без содрогания. Я хочу попросить Гая осмотреть мальчика. Может быть, он сумеет разобраться в причинах странного недуга, поскольку мне сие недоступно.

– Значит, доктор Малтон – знаток в душевных болезнях? – с неподдельным интересом спросил Роджер.

– Вовсе нет, – поспешил я успокоить товарища. – Но он практикует почти сорок лет и за это время сталкивался с самыми разными болезнями. И он очень хороший врач – не чета тем коновалам, которые знают лишь слабительное да кровопускание. Страх нашептывает тебе, что у тебя может обнаружиться падучая. Но такие же симптомы могут быть вызваны сотней других причин. Кроме того, у тебя ни разу не было даже намека на припадок.

– Видел я такие припадки. Ими страдал один из моих клиентов. Как-то раз он повалился прямо у меня в конторе и принялся в корчах кататься по полу. Изо рта у него шла пена, а от глаз остались видны одни только белки. – Роджер потерянно потряс головой. – Жуткое зрелище, доложу я тебе. И эта напасть приключилась с беднягой, когда он уже был не первой молодости.

– Эта страшная сцена, которую ты видел, и заставляет тебя воображать всякие ужасы. Не знай я тебя как умного юриста, назвал бы нытиком и дураком.

– Может, так оно и есть, – усмехнулся Роджер.

Желая отвлечь друга от мыслей о собственной болезни, я рассказал ему про уличного проповедника, что стоял на Ньюгейте, суля реки крови.

– Может ли человек, который возвещает подобные вещи, быть хорошим христианином? – спросил я. – Даже несмотря на то, что в следующую минуту он уже разливался соловьем о сладости спасения.

Роджер покачал головой:

– Мы живем в сумасшедшем и злом мире, Мэтью. Mundus furiosus [11] Жестокий мир (лат.) . . Это мир, в котором все против всех, а молитвы наполнены и ненавистью, и злостью. Радикалы предсказывают конец света, потешая одних и смущая других. – Роджер посмотрел на меня с печальной улыбкой. – Помнишь, в юности мы читали о глупости торговли индульгенциями, о бесконечных церемониях и мессах на латыни, которые не позволяли обычным людям понять смысл посланий Иисуса?

– О да, мы тогда были завзятыми книгочеями. Вспомнить хотя бы книги Хуана Вивеса, писавшего о том, что христианский правитель может положить конец безработице, поощряя общественные работы, строительство больниц и школ для бедных. Но мы тогда были молоды и полны мечтаний, – с горечью закончил я.

– Мечтаний о христианском обществе, живущем в добре и гармонии. – Роджер вздохнул. – Ты гораздо раньше меня понял, что все вокруг прогнило.

– Я тогда служил у Томаса Кромвеля.

– А я всегда был настроен более радикально, чем ты. – Он повернулся ко мне. – И все же я по-прежнему верю в то, что государство и церковь, не будучи намертво связаны с Папой Римским, могут быть превращены в нечто хорошее и глубоко христианское, несмотря на продажность наших властителей и всех этих новых фанатиков.

Я ничего не ответил.

– А ты, Мэтью? – спросил Роджер. – Во что ты веришь сегодня? Ты никогда не говоришь об этом.

– Я и сам не знаю, Роджер, – тихо признался я. – Нам сворачивать. Давай сменим тему разговора. Улицы здесь узкие, дома – совсем близко, а наши голоса слышны далеко. Нынче нужно говорить с осторожностью.

Солнце уже садилось, когда мы въехали на узкую улочку в Баклсбери, где жил и работал Гай. На ней было видимо-невидимо аптекарских лавок, и Роджер изменился в лице, увидев чучела аллигаторов и прочие диковинные предметы, выставленные в витринах. Когда мы спешились и привязали лошадей к ограде, он испытал огромное облегчение, обнаружив, что в витрине Гая нет ничего ужаснее стеклянных банок с разноцветными пилюлями.

– Почему твой друг обосновался в такой дыре, если он действительно хороший врач? – спросил Роджер, доставая склянку с мочой из седельной сумки.

– Гая только в прошлом году приняли в корпорацию врачей – после того, как он спас ногу богатому олдермену. До этого из-за темной кожи и того, что раньше он был монахом, его туда не пускали, несмотря на то что во Франции Гай получил степень доктора. Он мог быть только аптекарем.

– Но почему он по-прежнему остается здесь? – недоумевал Роджер.

Он сморщился от отвращения, заметив в соседней витрине детеныша мартышки в банке с рассолом.

– Он говорит, что привык к жизни здесь.

– Среди всех этих чудищ?

– Это всего лишь бедные мертвые существа. – Я ободряюще улыбнулся. – Некоторые аптекари утверждают, что сушеные части человеческих тел, растертые в порошок, могут творить чудеса. Гай к их числу не относится.

Я постучал в дверь, и ее почти сразу открыл мальчик в синем халате подмастерья. Это был ученик аптекаря Пирс Хаббердин, которого Гай взял в обучение годом раньше. Высокий темноволосый подросток, он обладал столь привлекательными чертами, что на улице вслед ему оборачивалось множество женских головок. Гай говорил, что ученика отличают необычайное трудолюбие и добросовестность, что было большой редкостью среди лондонских подмастерьев, получивших печальную известность из-за расхлябанности и отсутствия дисциплины. Парень отвесил нам низкий поклон.

– Добрый вечер, мастер Шардлейк. А вы, должно быть, мастер Эллиард?

– Да.

– Это, наверное, ваш анализ мочи? Позвольте, я заберу его.

Роджер с видимым облегчением избавился от треклятой склянки, и Пирс провел нас в лавку.

– Сейчас я позову доктора Малтона, – сказал он и оставил нас.

Я вдыхал сладкий мускусный запах лечебных трав, который наполнял врачебный кабинет Гая, Роджер рассматривал снабженные аккуратными ярлыками банки, выстроившиеся на полках. Маленькие пучки сушеных трав лежали на столе, где стояли ступка с пестиком и крошечные весы вроде тех, что используют золотых дел мастера. Над столом висела диаграмма с изображением четырех стихий и типов человеческого темперамента, отвечающих каждому из них: меланхолический, флегматический, сангвинический и холерический. Роджер внимательно изучил картинку.

– Дороти утверждает, что я легкий, жизнерадостный человек холерического склада, – заметил он.

– С некоторым налетом флегматичности. Если бы твой характер был бы столь мягок, ты не смог бы работать юристом.

– А ты, Мэтью, вечный меланхолик. Тебя отличает привычка видеть все в черном цвете.

– Я не был таким пессимистом до тех пор, пока полтора года назад меня не свалила лихорадка. – Я посмотрел на друга серьезным взглядом. – Если бы не Гай, она свела бы меня в могилу. Не переживай, Роджер, он поможет тебе.

Наконец в комнату вошел Гай, и я с облегчением повернулся к нему. Гаю уже стукнуло шестьдесят, и его волосы – черные, когда мы с ним познакомились, – побелели. На их фоне еще сильнее выделялась темно-коричневая кожа его лица. Я заметил, что он начал полнеть, что свойственно почти всем пожилым людям.