Леонид Юзефович - Журавли и карлики

Катя ушла, не дождавшись денег, которые он собирался ей дать, но слишком долго нашаривал по карманам. Растопили печку, Борис принес из машины дипломат, выставил бутылку «Белой лошади».

– Странно все-таки, – покрутил он головой, разливая виски, – что я ничего о тебе не знаю. Отец никаких тайн хранить не умел, особенно от матери, а она бы мне рассказала. Она мне все рассказывала. Когда у нее нашли рак, я первый узнал. Мать взяла с меня честное слово, что не скажу отцу, он еще полгода ни о чем не догадывался. Отец, конечно, законченный эгоист, но она его любила. Он ее – тоже. Если у него что-то бывало на стороне, сам ей потом признавался, каялся, и она его прощала. Понимала, что все это несерьезно. Что-то серьезное было у него только с Элкой Давыдовой, они в одном классе учились. Мать всю жизнь ее терпеть не могла.

Жохов нахмурился:

– Какая она тебе Элка!

– Извини, отец ее так называл. Раньше она ему иногда звонила.

– Мою мать зовут Элла Николаевна.

– Она же Абрамовна!

– Это по отчиму, – молниеносно отреагировал Жохов. – А по отцу и по паспорту – Николаевна.

– Но она мне сама говорила: позови к телефону папу, это Элла Абрамовна.

– Она так представлялась, потому что не хотела обижать отчима. Отличный был мужик, хотя и Абрам. Он мне рассказывал, – воспроизвел Жохов жалобу Марика, остро переживавшего свое еврейство, – что первый раз женился на еврейке. Соседи сказали: евреи всегда женятся на своих. Второй раз женился на моей матери. Она чистокровная русачка, но соседи и тут сразу все поняли: ага, мол, евреи любят русских женщин. Он мне говорил: «Как ни поступи, Сережа, все равно получается, что поступаешь как еврей».

– Уезжать не собираешься? – спросил Борис, наливая по второй.

– Куда?

– Хотя бы в Израиль.

– Я же тебе говорю, у меня мать – русская. У нее только отчим еврей.

– Можно и по отцу. Там таких, как мы, принимают.

Это была интересная новость. Прясло в углу, иконы в серванте и сама изба, в которой они сидели, никак не наводили на мысль о том, что хозяин – еврей, но Жохов не слишком удивился. Марик, например, в подпитии обожал петь русские народные песни.

Виржини от виски отказалась и попросила чаю. Жохов мечтательно поцокал языком.

– Чай! Знаете, как я летом готовлю себе чай? Я встаю рано утром. Рано-рано, когда еще не поют птицы. Босой, я иду на берег лесного озера и серебряной ложечкой собираю росу с кувшинок. Дома сажусь и жду, пока зазвонят к заутрене. С первым ударом колокола развожу огонь в печи, ставлю чайник.

– Вы человек православный? – уважительно спросила Виржини.

Бабушка крестила Жохова, когда он уже ходил в первый класс. Ей приснилось, будто идет она по лесной поляне, там множество детей, они смеются, играют в мяч, солнце светит, а внука нигде нет. Она идет дальше, входит в лес и видит, что под елками, в темноте, в сырости, он сидит один и плачет. Бабушка поняла, что дети не хотят с ним играть, потому что они все крещеные, а Сереженька – нет. Тайком от отца, состоявшего в заводском парткоме, она отвела его в церковь и окрестила.

– Я – дзэн-буддист, – ответил Жохов. – Мое кредо: все подвергай сомнению. Встретишь Будду – убей Будду.

Он чихнул.

– Будьте добры, – сказала ему Виржини, беря чайник и уходя с ним в кухню.

– Никак не может запомнить, что нужно говорить, если при ней чихают, – объяснил Борис.

– Где ты ее подцепил?

– По работе знакомы. Я тут сколотил команду, создаем с французами совместное рекламное агентство.

– Они случайно не интересуются никелем? – оживился Жохов.

– У тебя есть никель?

– На тридцать процентов дешевле, чем на Лондонской бирже. Я выхожу на непосредственного производителя, директор комбината – мой однокурсник.

– Еще что есть?

Караваевский список остался в сумке, Жохов по памяти назвал несколько позиций. Борис записал все в книжечку.

– Приеду в Москву, проконсультируюсь.

– Только давай пооперативнее, а то уйдет. Эти вещи быстро уходят.

После третьей рюмки выяснили, кто где живет в Москве. Борис жил на Ленинградском проспекте, возле фонда Горбачева. Жохов сказал, что Горбачев – современный Данко, неблагодарные люди растоптали его сердце, осветившее им дорогу к свободе, и рассыпалось оно голубыми искрами по степи.

Как и Борису, «Старуху Изергиль» ему в детстве читала мать. На этом месте он тоже распустил нюни, но не желал признавать за собой постыдную слабость. Мать со смехом уличала его, он топал ногами, орал: «Нет! Нет!»

Выпили еще, и слезы подступили к горлу вместе с пронзительным чувством, что все советские люди – братья.

Накануне вечером Сева дал уборщице триста рублей, и та положила его на раскладушке в бельевой. С утра он маялся бездельем, потом помогал охраннику чинить его «девятку», то и дело поглядывая в сторону ворот, откуда должен был появиться Жохов. Сосед Жохова топтался возле, но в ремонте участия не принимал.

Охранник сменился с дежурства и собирался ехать в Москву.

– Поедешь? – спросил он Севу, когда все отрегулировали.

Время шло к обеду, а Жохов не появлялся. Может, вообще не придет. Сева объяснил соседу, что должен срочно быть в Москве, призвал его к бдительности, отвалил на жетоны еще тысячу и сел в машину.

Ворота были закрыты, возле них сторож сыпал с лопаты шлак на подмерзшую колею. Он сделал знак подождать.

– Так-то я электрик по горношахтному оборудованию, – сказал охранник. – При Мишке в Индии работал по контракту, пробивали стратегический туннель на пакистанской границе. А индусы, они слабосильные. На мясо денег нет, едят одну траву. Если землю копают, над штыком у лопаты к черенку веревку привязывают. Один человек за ручку держит, другой – за веревку. Тот копнет, а этот за веревку вверх тянет, чтобы тому полегче было. Получается, по два человека на лопату.

– У нас скоро по четыре будет при таких-то зарплатах, – предрек Сева.

Выехали на лесную дорогу. Сияло солнце, охранник опустил козырек на лобовом стекле.

– Что у них хорошо, – опять вспомнил он про Индию, – водители все вежливые. Надо назад сдать – сдаст, слова не скажет. Ездят на солярке, а ДТП почти нет. Зато по статистике двести человек в год от слонов погибает.

– Ну-у, – сказал Сева, – если посчитать, сколько в одном нашем Серпухове за прошлый год народу от паленой водки перемерло…

– Это – да, – согласился охранник. – У нас раньше на водочно-ликерном фильтры меняли раз в неделю, по вторникам. Поглядишь сквозь бутылку – на внутренней стороне наклейки дата разлива проставлена. Смотришь, какой был день недели, отсчитываешь от вторника, и все дела. Лучшая водка – в среду, в четверг похуже, в понедельник – самая гадость. А сейчас хер разберешь.