А. Веста - Зверь Бездны

Машина въехала в сварные ворота с «солнышком» из ржавых прутьев. В серой моросящей мгле белели обломки гипсовых фигур с торчащей из них арматурой. Пионеры с отколотыми горнами, изувеченные пловчихи и обезглавленные юннаты с безухими кроликами в руках выстроились вдоль дорожки, отдавая Сашке последний салют. Ничего страшнее этих статуй с белыми гипсовыми глазами Сашка в своей жизни не видела.

Из выбитых окон и провалов крыш смотрела ее погибель. Мучительно хотелось проснуться. Этот затянувшийся дикий сон не имел продолжения и не имел отношения к ней: красивой, свободной, успешной.

«Это не со мной, — плаксиво ныло что-то трусливое, маленькое, потно-телесное, — это все случилось не со мной…»

«Не бойся. Я не оставлю тебя, — шептал сильный и спокойный голос. — Ты не умрешь, ты не можешь умереть. Верь…»

— Выходи, красотуля, и без дураков. — Рыжий распахнул заднюю дверцу и, схватив за плечо, выволок ее из машины.

Водитель, кривоногий, длиннорукий, похожий на дрессированного шимпанзе, выкатился из машины и помочился на тропу.

Густой ракитник, понурая роща в сером тумане… Сашка резко вырвала руку и, ломая кусты, понеслась сквозь заросли. Все, что было в ней молодого, живого, рвалось к спасению. Влажный воздух холодил легкие. Хлестали влажные ветви. По ходу бега она изменила направление, чтобы попасть к лагерным воротам. Погоня отстала, хруст и треск валежника слышался далеко позади. Она запетляла между высоких куч строительного мусора, и она бы обязательно ушла, как велел ей властный голос спасения, но высокий каблук зацепился за арматуру, и она с разбегу ударилась о бетонные обломки. Ухватившись за край плиты, она поднялась, но даже опереться на ушибленную ногу не смогла. Колено вихлялось, как у сломанной куклы. Она упала на колени и, волоча ногу, поползла в заросли высокой крапивы, но рыжий настиг ее и несколько раз ударил ногой в живот.

Полуживую, ее затащили в комнату, засыпанную битым стеклом, швырнули на голую панцирную кровать и прикрутили проволокой за щиколотки и скованные запястья. Распяленная на ржавой кровати, она не отрываясь смотрела в потолок, пытаясь прочесть будущее в разводах трещин и пятнах гнили. Сознание было абсолютно ясным. Надо было думать о чем-то важном в эти последние минуты.

«За что? Почему меня? — скулил жалкий голос. — Как хороша я была, как красива, как счастлива. За что?»

Она с детства помнила несколько молитв и стала молиться, шевеля губами, вспоминая в молитвах маму, родную Таволгу и почему-то свою любимую учительницу. Когда умолкли молитвы, она стала читать стихи, и сила, дремавшая в ней с рождения: кровная, русская, неизбывная, вставала и распрямлялась, приуготовляя к мукам. Голос дальний, родной, словно бы материн, доносился из темных глубин:

Она, закрыв глаза, впитывала далекий замирающий голос.

Облупленный стол у окна был завален закусками. Рыжий с бульканьем глотал водку. Его лицо потемнело, налилось дурной вурдалачьей кровью.

— Выпьем за успех операции. — Он протянул чернявому бутылку.

— Не-е, я за рулем.

Чернявый с собачьей торопливостью уминал жратву.

— Пей с нами, красотуля, или в сухую?

Похабно скалясь, рыжий поднес к ее разбитым губам водку. Сашка мотнула головой, стекло стукнуло о зубы, жгучая жидкость полилась по ее исцарапанным щекам и шее.

— Ах ты, сука… Ничо, щас по-другому запоешь. — Рыжий торопливо распустил ремень.

— Слушай, Чубайс, а ведь этого в контракте не было, — прочавкал чернявый, вытирая газетой измазанные пальцы. — Договорились: сразу в расход. Во жрак напал!

— …Ничо, разломаем… Зачем добру пропадать… — Рыжий с хлюпаньем высосал остатки водки из горлышка. — Да и ей перед смертью интересно будет, покажем ей «танго смерти»! Дед мой в войну полицаем служил, так он рассказывал, как эсэсовцы акцию проводили. «Танго смерти» называлась. Всех жидов сбили в кучу, согнали в райком и там заперли. Потом отобрали молодых красивых евреек, успокоили их и отвезли на кладбище. А там уже большая яма была вырыта, но бабы ее еще не видели. Осень теплая была, но все эсэсовцы — в блестящих плащах. Так вот, они бабам велели раздеться и выбрали среди них королеву — жидовку красоты неописуемой. Патефон завели с медленным танго. И она, голая вся, на кладбище, танцевала «танго смерти» с их группенфюрером. Долго они танцевали, а все стояли, смотрели. Потом она поняла, что все равно убьют, попросила мужа привезти попрощаться. И что ты думаешь, его привезли, и она с ним прощалась. Потом сама в могилу прыгнула.

Сашка билась в оковах, до конца сопротивляясь надругательству. Рыжий ножом срезал с нее остатки одежды. Все кончено… Она сгорала заживо в безобразной животной открытости, и даже испытала облегчение, когда вонючая туша упала на нее сверху, прикрыв от кого-то третьего, кто все это время холодно наблюдал за ней сверху, кто оставил ее и предал на поругание.

— Эй, красотуля, не жмись, потрафишь — отпущу, — задыхаясь, сипел рыжий. Он давил, душил, плясал над ней, вминая раздавленное тело в ржавый панцирь. Обезумев от ненависти, она впилась зубами в поросшее рыжей шерстью плечо.

Она не плакала, не просила пощады, лежала окаменелая, темная, страшная. На прокушенных губах стыла кровь.

Ее молодой силы хватало на то, чтобы не терять сознание и чувствовать все от первой до последней секунды. Измученное, обезумевшее от страха тело взрывалось болью, и в глубине, в остатках телесной памяти, она уже жаждала смерти как милосердного избавления. Рыжий часто сползал с кровати и прикладывался к бутылке. Он дышал сипло, запаленно, ерзал липким животом и наконец, враз обессилев, принялся мелко отрывисто хохотать.

— Ну, скажи, скажи, — скулил он, по-собачьи принюхиваясь к ее шее и истерзанной груди.

Она глядела в потолок расширенными безумными глазами. Они были полны слез, но ни одна не пролилась.

— Скажи, что тебе нравится…

Малохольный все еще возился за столом.

— Иди, поработай, — приказал рыжий.

— Чо, не получается? — Он сочувственно почмокал губками. — Не, начальник… не по моей части… Молчит?

— Молчит, сука…

— Сейчас заорет.

Чернявый раскурил сигарету и ткнул тлеющий огарок в восковую, мертвенную щеку. Сашка молчала. Чернявый палил спички на ее груди и животе. Мозг взрывался болью и долго пульсировал алыми волнами. Она молчала.