А. Веста - Оракул

— Говорите, говорите, Ксаверий Максимович.

— Я спас несколько красивых лиц… О том, что началась война, мы узнали только в августе. Однажды утром мы услышали орудийные выстрелы немцев. Прямым попаданием разбило аптеку и мою лабораторию. В тот же день нам сбросили с самолета приказ об эвакуации. Под бомбежкой мне предстояло эвакуировать пятьсот человек. Часть слепых стариков я сначала решил оставить, но они пришли сами, приползли даже безногие. Они умоляли, они уже поверили в жизнь, поверили в мое лекарство! Я приказал забирать всех.

Седов протянул Гурехину стакан воды. Тот пил, отвернувшись к стене, чтобы генерал не видел его глаз.

— Триста прокаженных пришли к морю со всем имуществом и скарбом. В детских колясках везли «самовары», так мы называли больных без рук и ног.

— Безумное предприятие… — пробормотал Седов.

— Вы правы. Кто-то скажет — акт высшей гуманности, кто-то не поймет. Пароход опоздал. Палуба оказалась слишком мала, и вещи пришлось бросить на берегу, но погрузили всех. Вышли из бухты ночью, шли без огней. Люди держались с поразительной стойкостью и дисциплиной. На выходе из бухты мы удачно проскочили бомбежку. Днем жара стояла страшная, только ночью я разрешал им выходить. На третью ночь уже под Батумом поднялся страшный шторм. Свист и тьма! За бортом адский хохот. В днище открылась пробоина. Капитан был пьян и едва держался за поручни, но тем не менее отдал приказ: «Ближе к берегу!» Я пытался остановить его, кричал, что там сильнее шторм! Нет, говорит, там горы. Может быть, кто-нибудь выплывет… Спасся я один. Утром меня подобрал пикет красноармейцев и доставил в комендатуру. Я сразу сказал, что руководил эвакуацией и не смог спасти людей. Разобрались, что моя отсидка еще не вышла, добавили новый срок и отправили в лагерь…

— Это мне известно. Так что же, вы добились каких-нибудь результатов в своей кавказской лаборатории?

— Да, я получил несколько веществ, неизвестных в природе, в том числе и «живую воду».

— Почему же вы не попросились на фронт в качестве врача?

— Я был осужден военным трибуналом за халатность, и мой приговор не попадал под военную амнистию.

— Сколько вам еще сидеть?

— Семь с половиной лет.

— Я предлагаю вам командировку в прифронтовую зону. В случае успешного выполнения задания вы будете освобождены условно досрочно.

— Я не военный человек. Если можно, отправьте меня обратно в лагерь… Я могу лечить людей, я полезен…

— Хорошо, — с внезапной легкостью согласился Седов. — Ваше желание будет выполнено. Скажите, вы можете объяснить мне, что это за предмет?

Седов указал на большой, оправленный в золото аквариум, доставленный в его кабинет из Кремля.

Гурехин сделал шаг к сфере, как слепой, огладил хрустальную поверхность, ощупал золотого единорога и, по-детски шевеля губами, прочитал надпись на подставке:

— Сандивогиус-сын… Откуда? Где вы взяли эту вещь?

— Аквариум доставили из немецкого замка Альтайн. Кстати, именно в этот замок советское командование и собиралось вас направить.

— Хорошо, я согласен! — поспешно проговорил Гурехин.

— Вот и ладушки, — сдержанно похвалил его Седов. — А теперь слушайте, Гурехин. Слушайте очень внимательно. По данным нашей разведки в замке Альтайн под Магдебургом обнаружена лаборатория. Нам необходимо ваше заключение по поводу имеющегося там оборудования. У вас под боком окажутся американцы, они не должны ни о чем догадываться. Для них вы будете советский офицер на должности коменданта замка. Действовать следует сообразно обстоятельствам и нашим шифровкам, которые вы будете получать еженедельно под видом циркуляров командования. Вам все ясно?

Гурехин кивнул.

— И еще… — Седов надолго умолк. На этот раз он подбирал слова с необычной для его бодрого ума трудностью. — С вами рядом постоянно будет человек Берии. Его фамилия Нихиль. Скажу без обиняков: берегитесь его. Отдел контрразведки некоторое время держал его на крючке по поводу его родственных связей в США, но если бы дело было только в родственных связях. Этот мелкий штабной служащий в звании капитана НКВД имеет подозрительно высокий статус. Бывал за границей, где контактировал с единственным иностранным журналистом, лично принятым Сталиным, Дюранти. Дюранти тесно связан с тайными обществами Англии и Нового Света. В 1936 году он на несколько месяцев вообще исчез из поля зрения разведки, а такой фокус под силу далеко не каждому. Надеюсь, вы убедились, насколько я вам доверяю лично, и в ответ жду вашей честности и доверия…

Гурехин вопросительно посмотрел на Седова и пожал плечами:

«Я готов помогать вам, разве не ясно…» — говорил его открытый, немного растерянный взгляд.

— Скажите, товарищ, — генерал замялся и решительно отер ладонью лицо, точно убирая с него липкую паутину. — Я, конечно, не верю во всю эту чертовщину, но могли бы вы к примеру…

— Изготовить «живую воду»? — спросил Гурехин.

— Да, что-то вроде эликсира, который омолаживает человека и продлевает жизнь на неограниченный срок: создать Воду воскрешения ? — наконец нашел необходимые слова Седов.

— Я не имею права этого делать, — опустив глаза, ответил Гурехин.

— Почему? Вы отказываетесь? — с невольным упреком спросил его Седов.

— Мне не дано снимать печать смерти с Железного века .

— Понимаю… Но вы могли бы хотя бы пообещать добыть эту воду для первых лиц государства, для героев войны. Вы получили бы научный штат, лабораторию…

— А вместо этого получу новый срок за саботаж? — продолжил его мысль Гурехин.

— Постараюсь, чтобы этого не случилось, — не глядя в глаза, пообещал Седов.

Пошуршав в ящиках стола, он достал пачку «красненьких», перетянутых аптечной резинкой, и протянул Гурехину:

— Вот вам на первое время. На ваше имя забронирован номер в гостинице «Ленинградская». Сходите в кино, в театр. Навестите родных.

— У меня не осталось родных, — поправил его Гурехин.

— Тем не менее шофер и автомобиль в вашем распоряжении.

— А можно я поеду на метро? — внезапно спросил Гурехин. — Давно хотелось увидеть!

— Как вам будет угодно… — пожал плечами Седов. — Но в этом случае вас будут сопровождать.

— Чтобы я не убежал?

— На этот раз, чтобы с вами ничего не случилось.

Природа равнодушна к делам человеческим: один поворот Земли, и синий цветок уже смотрит сквозь глазницы черепа, а малиновка вьет гнездо в ржавой солдатской каске. Пышнее цветут сады на остывшем пепелище, и всякое живое сердце вновь просит любви.