А. Веста - Оракул

В то погожее летнее утро новоиспеченный муж был не на шутку озадачен. Нет, не холодностью жены, хотя, если честно, медовый месяц уже начал слегка горчить. Ночи напролет Ксения пропадала в компьютерном зале, оформленном в стиле высокого техно. Она появлялась под утро бледная, изможденная с искусанными губами, точно всю ночь любодействовала с демоном, и в ее зрачках белесым призраком плавала чья-то косматая борода.

Страшась признаться самому себе, Герман чуял, что попал в хитро расставленную ловушку. Вроде бы еще вчера он и мечтать не смел об Окси, а теперь вот она рядом, погляди. Да такая, что страшно дотронуться. Блестит вся, и даже бюст цвета жареной курочки светится в вырезе платья как лакированный. Нет, до всей этой красы дотронуться можно лишь зажмурившись! И во время их короткой и неуклюжей близости, Парнасов предпочитал не открывать глаза. Изредка Ксения, словно опомнившись, пыталась слепить их расползающееся на куски гнездышко.

— У тебя есть что-то волшебное, единственное, необычайное, то, чего нет у других, — ворковала она, и молодой муж замирал в сладком предвкушении.

— …У тебя есть я! — заключала Окси гипнотическим голосом. — Ну когда? Когда ты мне покажешь эти бумажки?

Ах, если бы она просила показать что-нибудь другое, если бы не все эти расспросы, где он прячет свою золотую иголочку, то бишь гримуары . Сначала Парнасов отшучивался, потом загрустил, а дня через три после свадьбы стал незаметно избегать общества своей ненаглядной. В небе все чаще журчал его яркий, как игрушка, спортивный самолетик. Жизнь любого гения сопровождают причуды и капризы. Парнасова сопровождала носатая кукла в полосатом колпачке набекрень.

— Первым делом, первым делом самолеты, и хрен с ними, с этими девушками! — высказал наболевшее Парнасов. — Плутишка Буратино, собрат по несчастью, тебя тоже никто не любил. Дуры бабы! — ворчал Парнасов, пряча за ворот летной куртки Буратино.

Он застегнул под подбородком шлем, молодцевато запрыгнул в кабину, азартно осмотрел рычаги и кнопки, огладил тумблеры и завел мотор.

— Моя девочка, дарлинг, крошка, — бормотал он припасенные для Окси любовные заклинания, и его ярко раскрашенная «Кобра» отвечала на его прикосновения нежным рокотом и сдержанным нетерпением.

Штурвал в самолетике был скорее декоративной деталью. Параметры полета задавал бортовой компьютер. Разбежавшись по взлетке, самолет в два прыжка оторвался от асфальта и, покачивая крыльями, взмыл вверх. Внизу замелькали приморские дачки, полоса прибоя и, как вогнутая чаша, засинело море.

Внезапно мотор чихнул и задышал с перебоями, мерный рокот перешел в зябкую дрожь. На панели запрыгали взбесившиеся «зайчики». Парнасов попытался выправить положение и, согласно инструкции, запросил ответа, но электронный мозг не реагировал на команды.

— Прошу прощения, ваш компьютер уже используется другим пользователем, — прозвенел фарфоровый женский голосок.

Удары крепкого кулака и не менее крепкое слово знаменитого мастера слова не возымели никакого действия. Самолетик накренился, и синева в выгнутой чаше всплеснулась, грозя сомкнуться над головой Парнасова.

Самолетик вошел в плоский штопор в пять витков. Пилота вдавило в кресло, как пластилинового, кожа на лице старчески обвисла, веки закрылись под собственной тяжестью. Со сверхчеловеческим усилием Герман занес руку над пультом, кулаком разбил пластмассовый колпачок и вдавил кнопку катапультирования. Сиденье подскочило, вой падающей машины смешался со свистом морского ветра. Автоматический парашют раскрылся, упруго вздрогнул и потянул Парнасова назад в небо. Подхваченный ветром, Парнасов взлетел к облакам. Прошло немного времени, и парашют начал плавно снижаться, и едва датчики кресла коснулись волны, как сработал химический компрессор и под писателем надулся надежный плотик.

Он достал из-за пазухи Буратино и радостно расцеловал его в обе щеки:

— Мы живы, дружище! Вот тебе и кресло-катапульта времен борьбы против культа!

Он дрейфовал весь день, подгоняемый свежим бризом. Палящие лучи нещадно жгли его лицо, но Парнасов был счастлив и спокоен. В его кресло наверняка вмонтирован маячок. Эскадрильи МЧС уже подняты на ноги, еще полчаса и его обязательно найдут. И он не ошибся. Легкая щекотка в ушах вскоре окрепла и перешла в настойчивый рокот. Из-за облака, похожего на кошачью голову, вынырнул самолет-разведчик и помахал ему крылом. Вскоре на горизонте показался белый скоростной катер. Он летел, высоко задрав нос и разрезая морскую пашню на белоснежные ломти. Но радость Парнасова оказалась преждевременной, на носу катера восседал его злой гений. На этот раз калека был одет в белый китель с золотыми эполетами и капитанскую фуражку.

Безвольно дрейфующего Парнасова зацепили тралом, подняли на палубу и без всяких церемоний заперли в трюме. Дальнейшее он запомнил урывками. С завязанными глазами его погрузили в самолет. Очнулся Герман Михайлович в странной комнате с прозрачными стенами. Сквозь пуленепробиваемый пластик на него глазели морские чудовища, рыбы-меч и гигантские осьминоги. За другой стеной резвились гигантские пиявки, похожие на траурные ленты. За стеной напротив, как скутеры, проносились акулы, но не черноморская пятнистая мелочь, а самые настоящие — тигровые. Сопоставив все данные, Парнасов сделал вывод, что его прячут в подвале столичного аквапарка, принадлежавшего его тестю Мерцалову. Суп из акульих плавников был прописан Мерцалову как общеукрепляющее средство, и предприимчивый Рем Яхинович так поставил дело, что этот живой деликатес всегда плавал у него под рукой.

Прошло несколько недель одиночного заключения в прозрачной камере внутри огромного аквариума. Не выдержав пытки голодом, Парнасов сдался и взялся за перо. Под пристальным взглядом спрутов он писал свой последний роман, предчувствуя, что, поставив точку в «Опровержении», он подпишет себе окончательный приговор. Нихиль установил гибкую систему поощрений: за три страницы бойкого текста Парнасов получал полбуханки хлеба, за десять страниц — кусочек сливочного масла и уж совсем редко за сданную главу — шоколадку или рюмочку кагора, на выбор.

Однако в тот день, когда Парнасов закончил книгу, все вокруг него волшебно изменилось. Его стали кормить как на убой, соблазняя морскими языками, лобстерами и все новыми изысками мэтра Оливье Жульена. Но поедая деликатесы, Парнасов тучнел и мрачнел, предчувствуя, что на этот раз роет себе могилу не вечным писательским стилом , а серебряной вилкой.