Александр Бушков - Комбатант

Бестужев впервые ехал в столь фешенебельном вагоне — но полированное красное дерево, бронзовые начищенные до жаркого блеска украшения, сверкающий лак, расшитые занавески на окнах и прочие атрибуты роскошной жизни на него не произвели ни малейшего впечатления. Не до них было — да и находиться в этих декорациях ему предстояло всего лишь несколько минут, до полной и окончательной кончины Готлиба Краузе…

Сбросив пиджак и ослабив узел галстука, он распахнул на всю ширину окна вычурные занавески. Как и следовало ожидать, прямо напротив его купе помещался герр Майер, с присущим опытному полицейскому терпением застывший живой статуей.

Притворившись, будто не замечает неотвязного провожатого, Бестужев щёлкнул крышкой портсигара и расположился на огромном мягком диване в позе человека, которому больше совершенно некуда спешить. Краем глаза он видел, что Майер так и торчит на прежнем месте с совершенно равнодушным лицом.

На австрийских вокзалах, как и повсюду за границей, в колокол не звонили. Сигналом о том, что поезд отправляется, служили громогласные выкрики кондукторов. Вот и сейчас, когда подошло время, Бестужев услышал зычное:

— Фертиг! Фертиг!

И сидел в той же небрежной позе, пуская дым. Экспресс Канн — Ницца — Вена — Санкт-Петербург тронулся совершенно незаметно — просто-напросто в один прекрасный момент пол под ногами едва уловимо вздрогнул, станционные здания, люди на перроне — всё помаленечку стало уплывать назад.

Без всякой спешки приподнявшись, погасив папиросу в сияющей бронзовой пепельнице, Бестужев подошёл к окну и самым вежливым образом раскланялся с представителем императорско-королевской тайной полиции. Герр Майер с непроницаемым лицом слегка приподнял котелок и повернулся, явно собираясь уходить, считая свою миссию выполненной.

Бестужев моментально преобразился. Двигаясь со всей возможной быстротой, он накинул пиджак, бегло проверив, не вывалилось ли что-нибудь из карманов, затянул галстук, нахлобучил шляпу и вышёл в коридор, где стены были обиты тиснёной кожей, а на полу постлан алый ковер.

Величественный, монументальный обер-кондуктор оставался на прежнем месте, у выхода в тамбур. Его можно было принять за генерала какого-нибудь полуопереточного южноамериканского государства: белоснежный мундир, погоны из галуна, аксельбант, в сапоги можно смотреться, как в зеркало…

Поезд принадлежал одной из российских железных дорог, а следовательно, и «обер» был подданным Российской империи — потому Бестужев и выбрал именно этот план… За окном всё так же неспешно проплывали здания и люди. Подойдя вплотную к импозантному усачу, Бестужев кивнул на боковую дверь, противоположную той, через которую вошли пассажиры.

— Отоприте немедленно.

На холёной физиономии отобразилось лёгкое удивление:

— Простите, господин…

Упёршись ему в переносицу тяжёлым взглядом, Бестужев произнёс с расстановкой, веско, тем именно тоном, какой в пределах Российской империи производил должное впечатление:

— Живо отопри дверь, болван! Охранное отделение! На товарный, под Владивосток, захотел? Жив-ва, морда!

Вот теперь в глазах «обера» мелькнуло надлежащее почтение, и он с поразительным для столь монументальной комплекции проворством зашарил по карманам в поисках ключа, найдя, кинулся к двери, бормоча:

— Сей секунд-с! Не извольте беспокоиться, мы с понятием…

Замок щёлкнул. Повернув ручку и придерживая дверь рукой, Бестужев бросил наставительно:

— Не было меня здесь, ты понял? Пустое купе!

— Будьте благонадёжны, ваше…

Бестужев был уже на лесенке. Оглянувшись вправо-влево, примерившись, ловко спрыгнул на перрон с противоположной стороны поезда. Чтобы не привлекать внимания публики на перроне, тут же обернулся к вагону и пошёл за ним следом, сияя лучезарной улыбкой, махая рукой так, словно провожал кого-то по-настоящему близкого. Уловка подействовала, на него не обратили ни малейшего внимания.

Слегка ускорил шаг, чтобы поезд его не обогнал — господин Майер мог и остаться на перроне по исконно немецкой служебной ретивости. Остановился, только выйдя из-под высокой стеклянной крыши вокзала.

Мимо проплывали вагоны, украшенные начищенными медными буквами МОСВ. [1] Международное общество спальных вагонов. Багажный вагон. Холодильный вагон, в котором обычно везли в Россию нежный груз — фиалки из Италии. Бестужев печально покривил губы — сейчас там находилось и тело поручика Лемке, точнее, петербургского приват-доцента Людвига Фридриховича Вернера, совершавшего поездку ради собственного удовольствия и злодейски убитого в Вене неизвестными злоумышленниками…

Перейдя пути по звонкой металлической эстакаде, он уверенно направился к боковому выходу, предъявил контролёру перронный билет и беспрепятственно покинул вокзал — один из многочисленных провожающих, не обременённый ничем, кроме тросточки (той самой, с залитой свинцом рукоятью), прилично одетый молодой человек, ничем не выделявшийся из толпы венцев. Опять-таки с непринуждённостью истого венца направился к остановке конки, высматривая номер пятьдесят седьмой, идущий на Луизенштрассе. Когда сытые, аккуратные немецкие лошадки с коротко подстриженными хвостами остановились, вошёл в вагон и устроился на свободном месте у окна. Прикрыв глаза, облегчённо вздохнул: слежки за ним не было, значит, удалось уйти, не привлекая внимания, все, кому это ведать надлежит, полагают, что он по-прежнему находится в набирающем скорость поезде…

Легкомысленного настроения не было — откуда ему взяться, не та ситуация — но он определённо ощущал некую лёгкость как в движениях, так и в мыслях. Он был сейчас чем-то вроде Невидимого Человека из английского романа Уэльса, его как бы и вовсе не существовало на свете.

Рижский коммерсант Готлиб Краузе хотя как будто бы и оставался в этом мире — но исключительно в виде паспорта, лежавшего в кармане генерала Аверьянова. В прозаической венской конке ехал, да будет вам известно, коллежский советник Иван Бернгардович Фихте из Санкт-Петербурга, скромный чиновник Министерства юстиции, путешествовавший для собственного развлечения и за собственный счёт. Российский подданный немецкого происхождения — наиболее удобная личина и в Германии, и в Австро-Венгрии — в таковом немцы видят как бы чуточку и своего, не вполне иностранца…