Катерина Врублевская - Дело о рубинах царицы Савской

— Он уже что-то вещал про наросты, которые поразят каждого притронувшегося к ковчегу, — предупредил Головнин.

— Да, я знаю, — кивнула я. — Но, может, кроме наростов и моровой язвы, еще что-нибудь будет? Автоном, что же ты не отвечаешь, не молчи!

— Помянухом рыбы, яже ядохом в земле Египетской втуне, и огурцы, и дыни, лук и червленый лук, и чеснок. Ныне же душа наша изсохла, ничто же… [78] Мы помним рыбу, которую в Египте мы ели даром, огурцы и дыни, и лук, и репчатый лук и чеснок; а ныне душа наша изнывает; ничего нет… (Числа 11:5,6) — Автоном внезапно оборвал речь, как и начал.

— Ничего, Автоноша, потерпи, — Аршинов хлопнул монаха по плечу. — Все есть хотят. Вот закончим с ковчегом, купим еды и поедим, что Бог пошлет. А сейчас давайте собираться — переберемся поближе к палатке и зажжем костер. Перед рассветом выйдем, когда у стражников самый сон будет. Тогда и травы в огонь подбросим.

Так и сделали. Хотя и трудно было найти место около главной палатки праздника, все же добрые паломники потеснились и мы разбили лагерь в нескольких шагах от стражников.

Небольшой ветерок дул от нас к палатке и далее к реке, поэтому мы не сомневались, что выбрали правильное направление.

Вокруг переговаривались люди, плакали дети за спинами матерей, иногда раздавался звериный вой. Но к трем часам ночи стан притих, все вокруг погрузилось во тьму и тишину, и лишь тлеющие угли и белые шаммы выделялись размытыми пятнами.

— Пора! — шепнул Аршинов.

Малькамо достал кисет с сушеными листьями и стал осторожно подбрасывать их в еле теплившийся костер. Угли посинели, густой дым молочного цвета стал подниматься над нашими головами. Ветер относил его к палатке.

— Зажмите носы, — приказал Малькамо. — А то надышитесь и уснете.

Мы замотали головы тряпками. Прошло несколько минут. Дым поредел, вокруг мирно спали паломники. Из главной палатки-скинии не доносилось ни звука.

Первым короткими перебежками, нагнувшись, побежал Головнин, сжимая в руках винчестер. За ним Аршинов и Автоном. Потом остальные. На мгновение обернувшись, Аршинов приказал мне сидеть и охранять вещи. Разве это справедливо? И только лишь потому, что я женщина!

Я сидела, закутанная по глаза в шамму, и нетерпеливо дергалась. Все мои помыслы были там, с друзьями. Что они делают? Все ли у них в порядке? Нет, я должна это увидеть собственными глазами. А вещи… Да что вещи? Все спят, да и не жалко их, когда там, в палатке, самый настоящий Ковчег Завета! Я себе не прощу, если не увижу это чудо света!

Накинув на себя темную накидку, я тоже пригнулась, и стараясь быть незаметной, побежала к вожделенной палатке. Спрятаться было негде — она стояла в чистом поле, позади обрыв и река.

Только подойдя поближе, я увидела, что мои друзья укладывают рядком на землю стражников, одуревших от дыма, связывают их и заталкивают им кляпы в рот.

— А, вы здесь, — недовольно сказал Аршинов, увидев меня. — Ничуть не сомневался. Подержите сундучок, мешает.

Обрадованная тем, что все идет так, как и было условлено, я схватила сундучок и отошла в сторонку понаблюдать, как разоружают стражников. Некоторые из них пытались сопротивляться, но вскоре были уложены рядом со своими товарищами. Захват Скинии Завета произошел на удивление быстро и легко.

Мне было непонятно, почему нам так сопутствует удача. Где все священники, участвовавшие в праздничной церемонии? Неужели они вернулись обратно в церковь, оставив ковчег под охраной только двенадцати стражников? Почему?

Ответ пришел сам собой. Я вспомнила, как Малькамо рассказывал мне о ковчеге. Каждый эфиоп уверен, что с главной святыней страны не может произойти ничего плохого. Ковчег защищает сам себя — ему не нужны запоры, толстые стены и вооруженные охранники — даже те, кто стоял вокруг палатки, напоминали, скорее всего, почетный караул, а не действительную охрану. И эти легкость и простота тревожили меня больше всего, хотя ничего дурного мы причинить ковчегу не хотели. Всего лишь проверить достоверность короны царицы Савской.

— Посчитайте, сколько их? — спросил Аршинов.

— Дюжина, — Николай Иванович, — ответил Головнин.

— Отлично! А теперь все внутрь!

Мы вошли гуськом, отогнул полог палатки. И что же предстало перед нами?

В мерцающем свете масляных лампад посреди палатки, там, где самый высокий потолок, стояли грубо сколоченные козлы, а на них сооружение, покрытое знакомыми покрывалами. Золотая парча поблескивала, отражая огоньки.

А перед ковчегом сидел монах Автоном. Без рясы, в странной одежде, похожей на латы, и с двумя пистолетами в руках, направленных на нас.

Последним зашел Нестеров с фотографической камерой. Щуря подслеповатые глаза, он громко спросил:

— Николай Иванович, без магниевой вспышки ничего не видно будет. Как же я тут магний зажгу… — и осекся, увидев Автонома.

— Голубчик, как прикажете это понимать? — спросил Аршинов. Автоном не отвечал.

Хотя мне было страшно от наведенных на меня пистолетов, я с жадным любопытством рассматривала монаха. На нем были даже не латы, а некое подобие нагрудника первосвященника, который свисал до середины живота. Руки до плеч были обнажены, и что меня поразило — они от кистей до локтей были белыми, а выше, до плеч — темнокоричневыми, причем с пятнами. Или мне так показалось в темноте?

Не переставая наводить на нас пистолеты, Автоном произнес что-то на амхарском языке. Малькамо встрепенулся:

— Ты абиссинец? — спросил он.

— Да, — кивнул монах. Или он был лже-монахом?

Малькамо принялся упрашивать Автонома. Тот не соглашался и сделал взмах рукой по направлению к Головнину, чтобы тот отбросил в сторону ружье. Головнин нехотя повиновался.

Малькамо продолжил уговаривать Автонома. Тот отвечал угрожающе. Надо было что-то предпринять. Я тихонько прошептала Нестерову:

— Арсений, вы сможете сейчас зажечь вашу магниевую лампу?

— Да, — беззвучно произнес он.

— Тогда по моему знаку. Как только я скажу "Автоном, посмотри на меня" — я это скажу на амхарском, зажигайте.

Нестеров чуть заметно кивнул.

Тем временем монах уже поднял пистолет и прицелился в Малькамо.

Я громко произнесла:

— Автоном, посмотри на меня! — тот машинально оторвался от юноши и глянул в мою сторону. В эту секунду у Нестерова вспыхнула магниевая лампа, ослепший монах пошатнулся, выронил один пистолет, закрывая глаза рукой, и выстрелил из другого. Малькамо, увидев это, бросился на меня, толкнул так, что я кубарем покатилась по земляному полу, и ахнул от боли: пуля вонзилась ему в плечо. Нестеров с Головниным накинулись на Автонома, тот рычал, аки раненый зверь, хотя ранен был не он, а Малькамо. Они скрутили его, а я спешно стала отдирать подол своей шаммы, чтобы забинтовать юноше плечо. Ему повезло: на плече была всего лишь царапина, пуля прошла мимо, но крови вылилось предостаточно. Пистолеты Головнин подобрал и сунул под ремень.