Кэтрин Джинкс - Инквизитор

Итак, я беспрепятственно добрался до караульной, никого не встретив по пути. Поскольку это была не камера, то в двери не было окошка, и я мог только постучать и прошептать приветствие, не видя лица моей любимой.

Ответила мне она сама, глухим голосом, из-за разделявшей нас толстой деревянной двери.

— Все спят, — тихо сказала она.

— И вам тоже нужно спать.

— Но я ждала вас.

— Простите меня. Я должен был прийти раньше. Но меня задержали дела.

— О, милый, я не жалуюсь.

Эти ласковые слова заставили мое сердце учащенно забиться, я прижался лбом к двери, словно пытаясь проникнуть сквозь нее. В то же время я был полон отчаяния, ибо физическая преграда между нами, казалось, представляет все остальные, более серьезные препятствия для нашей любви. Даже союзу Элоизы и Пьера Абеляра обстоятельства благоприятствовали более, хотя Господь обошелся с ними поистине сурово. Будущее, насколько я мог судить, не сулило нам никакой надежды. В самом лучшем случае, Иоанне вынесут легкое наказание, их с дочерью освободят и позволят удалиться с глаз Пьера Жюльена. Но такой исход неизменно будет означать нашу разлуку.

Я сказал себе, что это и к лучшему. Любовь — это вид безумия, болезнь, которая проходит. Время любить, и время ненавидеть [105] Екклесиаст, 3:8. . Что пользы мне в том, чтобы пожертвовать трудом всей своей жизни ради едва знакомой женщины? Ради любви, в которой не меньше мук, чем радости?

— Этого больше не повторится, — зашептал я. — Иоанна, мы не можем допустить, чтобы это случилось опять.

— Мой милый, разве у нас есть хоть один шанс? — грустно отвечала она. — Это был мне последний привет любви.

— Нет. Вы ненадолго здесь, я обещаю.

— Бернар, не подвергайте себя опасности.

— Я? Я ничем не рискую.

— Рискуете. Жена тюремщика так сказала.

— Жена тюремщика ? — я едва не рассмеялся. — Ее мнение здесь не слишком высоко ценится.

— Бернар, будьте осторожны, — настаивала она. — Вы чересчур о нас печетесь. Люди начнут болтать. О, милый, это не ради меня, но ради вас.

Ее голос осекся, а я сам разрывался между слезами и смехом — смехом изумления и смущения.

— Как такое может быть? — спросил я. — Как это могло случиться? Я вас почти совсем не знаю. Вы совсем не знаете меня.

— Я знаю вас так же хорошо, как свою собственную душу.

— О Боже!

Мне хотелось пробить дверь головой. Мне хотелось сжать ее в объятьях. Господи! Пред тобою все желания мои, и воздыхание мое не сокрыто от тебя. Сердце мое трепещет, оставила меня сила моя…

Поспеши на помощь мне, Господи, Спаситель мой!

— Бернар? — позвала она. — Бернар, послушайте меня. Это моя вина. Когда Августин рассказывал о вас, — что вы говорили, как вы смеялись, — я думала про себя: это человек, которого я хочу узнать. Потом, когда вы приехали и когда улыбнулись мне, вы были такой высокий и такой красивый, и ваши глаза сияли, как звезды. Как я могла устоять? Но я должна была устоять. Ради вас я должна была устоять. Это была большая ошибка.

— Нет.

— Да! Это было жестоко. Не будь этого, вы бы смогли помочь нам. Вы бы остались сильным, чистым и счастливым, но теперь я вас смутила. И я сделала это, потому что мне хотелось овладеть вами, пока не стало слишком поздно. Я поступила подло и недостойно. Я принесла вам несчастье и осквернила вас.

— Чепуха! Вы себе льстите. Вы полагаете, что я не имею собственной воли? Вы и вправду считаете меня непорочным? — Дабы разуверить ее и отчасти отомстить ей (ибо она, кажется, думала, что загнала меня, как овцу, во всех смыслах), я поведал ей о встрече с другой вдовой, в те годы, когда я был орденским проповедником. — Я и ранее сбивался с пути истинного. Я был своенравен и непристоен. Такова моя природа.

Она молчала, и я испугался, что нанес ей глубокое оскорбление.

— Но вдова ничего не значит, — поспешил я прибавить. — Это гордыня и скука привели меня в ее постель. Сейчас же все иначе.

— И для меня тоже.

— В некотором роде, — с отчаянием сказал я, — в некотором роде, я уверен, что Господь нарочно свел нас вместе. По какой-то причине…

— Чтобы мы страдали после разлуки, — вздохнула Иоанна. — Идите, любовь моя, пока вас никто не увидел. Нам не следует больше так говорить, если только на прощание.

— Боже сохрани!

— Теперь уходите. Идите. Сейчас уже поздно. Вокруг люди.

— Да какое мне до них дело?

— Вы говорите совсем как мальчишка. Ложитесь спать. Молитесь за меня. Вы в моих мыслях.

Была ли она сильнее, чем я, или меньше любила? Я бы до сих пор стоял там, если бы она не велела мне идти восвояси. И я, спускаясь вниз по лестнице, чувствовал, что частица меня осталась у двери караульной. Я ощущал дурноту и головокружение, будто бы кровь отхлынула у меня от сердца.

Тем не менее я заставил себя взглянуть на свой стол, в надежде, что из Каркассона либо из Тулузы уже могло прийти письмо, касавшееся пропавших реестров. (Теперь уже, конечно, найденных, но неполных.) К моему горю, там не было ничего интересного, и стол Пьера Жюльена также не порадовал меня ничем. И в эту минуту Господь послал мне краткий миг прозрения. Я вдруг подумал: «Зачем ждать помощи, которая, возможно, никогда не придет? Почему не использовать то, что под рукою?» И с этими мыслями я стал лихорадочно перебирать свою недавнюю переписку.

Вскоре я нашел то, что искал. Это было рядовое письмо от Жана де Бона, в котором инквизитор, не вдаваясь в подробности, отвечал на мою просьбу о копиях документов, где упоминались жители Сен-Фиакра. (Помните свидетеля из Тараскона?) «Что же касается запрашиваемых Вами копий, — писал он, — то я велю их снять и немедленно отослать Вам».

Дату в конце письма было легко вымарать: достаточно было одного пятнышка.

— Славьте Господа, ибо Он благ, ибо вовек милость Его, — молился я. — Так да скажут избавленные Господом, которых Он избавил от руки врага.

И с тем я засунул письмо за пояс и отправился в обитель, чувствуя радостное возбуждение.

Как вы, наверное, догадываетесь, я был весьма рассеян и нерасторопен во время утренней службы. Пробудившись после краткого и тревожного сна, я по-прежнему был слишком скован усталостью, чтобы хорошо исполнять свои обязанности. Я оставался стоять, когда нужно было сесть, и оставался сидеть, когда следовало встать. Я пропускал условные знаки и задремал, пока читали «Отче наш» и «Символ веры». Вообще-то, в обычных обстоятельствах я ошибался не чаще, чем сам святой Доминик, так что мне была удивительна та враждебность, которую, как мне казалось, вызывают мои ошибки. Даже в моем полубессознательном состоянии я замечал пронзительные взгляды и ухмылки.

Во время обедни, однако, я был, как всегда, безупречен, но при этом замечал, что многие глядят на меня неодобрительно и сердито, в то время как другие — с каким-то особым, подчеркнутым сочувствием. Единственным из братьев, кто отказывался замечать мое присутствие, был Пьер Жюльен. Сидя почти напротив меня на клиросе, он избегал даже мельком глядеть в мою сторону.