Лесли Силберт - Интеллидженсер

— Я более тщательно проверил его финансовые сделки — даты, суммы, пути денег — и тут же обнаружил, что все люди, платящие де Толомеи, прячут в шкафах скелеты самой высокой марки. Трое из тех, кого я показал тебе вчера, например, французский и немецкий торговцы оружием, Брюйер и Кесслер, а также пакистанский торговец текстилем Хадар Хан, — у них у всех есть для прикрытия вполне законные предприятия. Противозаконное дерьмо — продажа химикатов и материалов для изготовления ускорителей Ираку после «Бури в пустыне» или дирижирование наркотиками, как в случае с Ханом, — это только слухи.

Макс что-то отхлебнул и продолжал:

— А покупает он главным образом у агентов разведок, сотрудников правоохранительных органов и журналистов. У тех людей, которые раскапывают такие слухи.

— А! — сказала Кейт, разобравшись что к чему. — Спорю, ты нашел выплаты офицеру иракской разведки где-нибудь в девяностых, как раз перед тем, как де Толомеи принялся взимать деньги с Брюйера и Кесслера.

— Вот именно. И выплата Хамиду Азади, перед тем как начали поступать деньги от Хадар Хана. Видишь ли, Хан очищает свой героин в западном Афганистане, затем отправляет его через Иран в Турцию, что неизбежно должно было стать известным кому-нибудь вроде Азади.

— А даты не могут оказаться простым совпадением?

— Не когда дело касается десятков людей. И суть не просто в датах, Кейт. Поразмысли, кто кому платит. Возьми Хадар Хана. Если бы де Толомеи устраивал транспортировку его героина, то он бы уплачивал Хану цену товара. А вместо этого Хам платит ему. И много.

— А не может Хан просто оплачивать услуги с транспортировкой?

— И полагаться на то, что де Толомеи действительно доставит героин покупателям Хана, а не разгрузит его где-нибудь еще, прикарманив всю прибыль? Нет, деточка, этот бизнес на доверии не проворачивается.

— Веский довод.

— Та же логика применима и к торговцам оружием. Де Толомеи купил что-то у иракского офицера разведки десять лет назад, после чего тут же начал получать плату от Брюйера и Кесслера. Ирак в то время восстанавливал свой арсенал, не продавал, так что деньги двигались в направлении обратном сделкам с оружием.

— И ты уверен, что деньги не предназначались для покупок предметов искусства?

— Угу, — сказал Макс. — Вот послушай и скажи, как тут не возгордиться. Я позвонил жене Кесслера, представился репортером, который хотел бы написать статью для соответствующего журнала. Она пришла в восторг. Тут я упомянул живопись, осведомился, есть ли у нее значимая коллекция, какие художники в ней представлены. Она вдруг разобиделась и заявила: «Я художница. На наших стенах висят только мои произведения. И да, они более чем значимы, они habelhaft [8] баснословные, сказочные (нем.). ».

— Отлично сработано. Но если ты прав и де Толомеи торгует секретами, а не оружием, я все равно хочу узнать, что за цацку он только что купил у Хамида Азади за одиннадцать миллионов долларов.

ПОБЕРЕЖЬЕ ТУНИСА — 11 ЧАСОВ 19 МИНУТ ВЕЧЕРА

Сурина Хан выдавила полтюбика крема с антибиотиком на ладонь и начала бережно смазывать им порезы на лице своего пациента, его растрескавшиеся губы и втирать крем в струпья на кончиках пальцев, где полагается быть ногтям. Местный врач только что в третий раз приходил для проверки, но наконец они остались одни. Хотя он пока еще не открыл глаза, Сурина уже почти две недели разговаривала с ним. Она знала, что, несмотря на свое состояние, он ее слышит. Когда она брала его руки в свои, то почти ощущала его мысли.

«Надежда» забрала ее в пакистанском порту Карачи, и она притворялась новой подружкой шкипера. Спала на диванчике в его каюте, а с тех пор, как двенадцать дней назад они взяли на борт ящик с ее пациентом, она открывала ящик, меняла внутривенные растворы, ухаживала за его травмами. Затем, когда ящик перегрузили на яхту синьора де Толомеи, она оставалась взаперти с ним, изнывая от страха, но заверяя его, что все будет хорошо. Она не понимала, почему синьор де Толомеи с такой настойчивостью прятал его, но с радостью делала то, что от нее требовалось.

Ей нравилось оставаться наедине со своим пациентом. Она, как себя помнила, мечтала стать врачом — многие годы после школы ходила помогать в местную больницу. Но по какой-то причине это казалось чем-то совсем другим.

Хотя все тело ее пациента было в ранах и крайне истощено, в дрожь ее ввергали его ступни. Подошвы сплошь покрывали старые шрамы и более свежие рубцы. Что он мог совершить такого, чтобы заслужить подобные побои? Ничего. Просто немыслимо, решила она. Подобного наказания не заслуживает никто — даже парень из ее квартала в Исламабаде, который несколько лет назад плеснул ей в лицо кислотой, разъярившись, когда она отклонила его ухаживания.

Наклоняясь пониже, Сурина долго кругами водила пальцами по пяткам и сводам стоп своего пациента, потом на мгновение выпрямилась, чтобы утереть слезы. Не хватает только, чтобы на его раны попала соленая жидкость.

Кем он был, не переставала она гадать. От природы его кожа не была белой. Она не сомневалась, что в нем есть арабская кровь, но и какая-то другая. Хотя черты его лица все еще искажались опухолями и синяками, она полагала, что наполовину он европеец. Но почему он оказался в иранской тюрьме? Поверить, что он был уголовным преступником, она не могла. Наверное, пошел наперекор своему правительству — активист, инакомыслящий. Но кем бы он ни был, думала Сурина, она будет при нем днем и ночью, пока он не поправится. Что бы там ни думал ее отец.

Хадар Хан пришел в ярость, когда она согласилась на предложение его делового партнера. Почему, Сурина не знала, да и не хотела знать. После того, как кислота изуродовала ей лицо, Хадар Хан не скрывал, что не выносит ее вида. Но те несколько раз, когда они встречались, синьор де Толомеи всегда был добр с ней, а за эти обязанности он предложил такое щедрое вознаграждение, что Сурина наконец получила возможность навсегда покинуть отчий дом.

Завинтив крышечку на тюбике с кремом, Сурина наклонилась положить тюбик на тумбочку. И взглянула в зеркало над ней. Оно отразило правую сторону ее прежде поразительно красивого лица: щеку и ухо, обожженные, превратившиеся в сплошную паутину бугорчатых шрамов. Между ними зигзагами сползала одинокая слеза. Сейчас ее пациент тянулся к ней, она это чувствовала. Но что будет, когда он откроет глаза?

МЕЙФЭР, ЛОНДОН — 9 ЧАСОВ 26 МИНУТ ВЕЧЕРА

Переходя Беркли-сквер, Кейт слушала, как Макс излагал свой самый последний разговор с шефом.

— Я объяснял мою последнюю гипотезу о де Толомеи, и он меня оборвал. Минуту молчал, просто стоял с видом… ну, не знаю, ошарашенным, что ли. Потом спросил, не садился ли личный реактивный лайнер де Толомеи в последнее время в странах, граничащих с Ираном или другими странами Персидского залива. Этого не было. Он попросил меня выяснить, не проходила ли яхта де Толомеи Суэц в последнюю неделю. Нет и тут. Какой-нибудь турецкий порт? Нет. Тогда он потребовал, чтобы я сканировал спутниковые данные по Средиземноморью за последние пять дней, используя аэрообраз яхты де Толомеи. Несколько попаданий. Вчера вечером чуть восточнее Мальты у яхты было рандеву с каким-то судном, и на нее был передан ящик. Яхта повернула на юг. Я проследил ее до Сиди-Боу-Саида, и Слейд заставил меня обыскать тунисские записи о недвижимости. Выясняется, что под чужим именем де Толомеи имеет виллу на тамошнем берегу. Едва я это сообщил, как Слейд вытащил мобильник и сказал: «Блэк, отправляйся ближайшим рейсом в Тунис». Помнишь этих ребят с вертолета в ту ночь? Теперь мы знаем…