Стивен Сейлор - Римская кровь

Она бросила рыбу обратно в кастрюлю, посыпала ее зеленью и накрыла виноградными листьями. Залив рыбу водой из урны, она поставила кастрюлю в печь и нагнулась, чтобы развести огонь. Я заметил, что ее руки задрожали.

— Такие люди, — сказала она, — не удовольствовались бы убийством кошки, как ты думаешь?

— Нет. Думаю, что нет.

Она кивнула.

— Дверь оставалась открытой. Я знала, что должна выбраться отсюда, пока белокурый гигант марает стену своей пачкотней, поэтому я что было силы укусила второго, который меня держал. Вот сюда. — Она показала на самую мясистую часть своего предплечья. — Я выскользнула у него из рук и выбежала за дверь. Они погнались за мной, но внезапно остановились, пробегая между стен наших соседей. Я слышала их недовольные голоса за спиной. Они хрюкали, как свиньи.

— Они наступили в навозную кучу.

— Да. Представь себе: головорезы, которые не погнушались перемазаться кровью кошки, превращаются в щепетильных матрон, выпачкав в дерьме сандалии. Римляне! — В ее устах это слово прозвучало, словно окропленное ядом. Только коренная александрийка способна произнести название столицы мира с таким уничижительным презрением.

— Я бродила по улицам, пока, по моим расчетам, они не ушли. Но оказавшись внизу, у самого начала дорожки, я побоялась подниматься домой. Вместо этого я зашла в таверну на другой стороне улицы. Там стряпает моя знакомая: мы часто встречаемся на рынке. Она разрешила мне спрятаться в свободных комнатах наверху. Оттуда я увидела, как ты возвращаешься. Она одолжила мне светильник. Я звала тебя, чтобы предупредить, пока ты не вошел в дом, но ты не услышал. — Она всматривалась в огонь. — Они вернутся?

— Не сегодня, — успокоил ее я, не особенно уверенный в своей правоте.

После ужина меня клонило в сон, но Бетесда не дала мне прилечь до тех пор, пока мы не избавились от трупа.

Римляне никогда не поклонялись животным как богам. Не питают они нежных чувств и к домашним животным. Да и может ли быть иначе, если этот народ так мало ценит человеческую жизнь? Приученные к бесчувствию и бесстрастию своих господ, римские рабы, привозимые со всего света, но чаще всего с Востока, часто утрачивают те понятия о священном, которые с детских лет внушали им в дальних странах. Но Бетесда отнеслась к смерти живого существа с чувством благоговейного трепета и на свой лад оплакала Баст.

Она настояла на том, чтобы я соорудил погребальный костер в центре сада. Из своего гардероба она выбрала изящное платье из белого льна, которое я подарил ей только год назад. Я поморщился, видя, как она разрывает его по швам, чтобы сделать из него саван. Она несколько раз обернула им искалеченное тельце, чтобы просочившаяся кровь не могла испачкать наружный слой савана, и возложила сверток на костер, что-то бормоча себе под нос, наблюдая, как его лижут языки пламени. В безветренном воздухе дым поднимался ровным, прямым столбом, закрывая звезды.

Я хотел спать. Я велел ей присоединиться ко мне, но она отказывалась прийти, пока не отмыла пол от крови. Стоя на коленях возле ведра с теплой водой, она терла пол до глубокой ночи. Я убедил Бетесду не трогать надпись на стене, хотя она явно считала, что оставить ее — значит накликать на себя всевозможные колдовские напасти.

Она не позволила мне загасить хоть один светильник или свечу. Я уснул в доме, каждая комната которого была ярко освещена. В какой-то момент Бетесда покончила с мытьем и присоединилась ко мне, но ее присутствие не прибавило мне покоя. Всю ночь она вставала, чтобы проверить запоры на дверях и окнах, чтобы добавить масла в лампы и поменять свечи.

Во сне я вздрагивал и метался. Мне снился сон. Мили и мили я мчался по бесплодной пустыне на белом скакуне, не в силах вспомнить, когда и как я выехал, не в силах достигнуть цели. Посреди ночи я проснулся, чувствуя, что уже устал от долгого, малоприятного путешествия.

Прежде, пока я бывал в отъезде, Бетесда легко переносила одиночество. Год назад такой проблемы не возникло бы вовсе. Тогда я держал в доме двух сильных молодых рабов. За исключением тех редких случаев, когда я нуждался в свите или телохранителях и брал их с собой, они оставались с Бетесдой: один сопровождал ее, когда она выходила по делам, другой следил за хозяйством в ее отсутствие, и оба они помогали ей и охраняли ее дома. Более того, они позволяли ей чувствовать себя начальницей; по ночам я с трудом удерживался от смеха, когда она перечисляла их проступки и возмущалась пересудами, которые, как она воображала, они ведут у нее за спиной.

Но рабы — это постоянная статья расходов и весьма дорогой товар, особенно для тех, кто едва может их содержать. Случайное предложение от одного заказчика в минуту нужды и слабости стало поводом продать их обоих. В последний год Бетесда управлялась с домом сама и до сего дня — без происшествий. Моя глупость едва не обернулась для нас полной катастрофой.

Я не мог оставить ее одну. Но если я найму для нее телохранителя, будет ли она в большей безопасности? Разумеется, убийцы могут вернуться; будет ли достаточно одного, двух, трех телохранителей, если те решатся на резню? Я могу найти место, где она останется меня поджидать, но тогда дом будет брошен на произвол судьбы. Оставшись с носом, эти молодчики могут попросту сжечь все, чем я владею.

Я проснулся задолго до первых утренних петухов, все обдумывая эту дилемму. Единственное, что приходило мне в голову при взгляде на освещенный свечами потолок, — это отказаться от дела. Я не поеду в Америю. Чуть свет я спущусь в Субуру и пошлю гонца к Цицерону с сообщением о том, что я отказываюсь от его поручения и прошу со мной расплатиться. Затем я на весь день закроюсь в доме с Бетесдой, буду заниматься с ней любовью, расхаживать по саду и сетовать на жару; а каждому непрошеному гостю, который постучится в мою дверь, я просто скажу:

— Да, да, смерти я предпочитаю молчание! Пусть свершится воля римского правосудия! А теперь уходите!

Где-то на склоне холма живет петух, который кричит намного раньше остальных; я подозреваю, что он принадлежит той деревенщине, которая выбрасывает свои испражнения за стену: деревенский петух, с деревенскими повадками, непохожий на более ленивых и важных римских птиц. После того, как он прокричит, до рассвета останется около двух часов. Я решил, что тогда-то я и встану, чтобы сделать окончательный выбор.

Когда мир спит, природа времени изменяется. Мгновения сгущаются, истончаются, словно кусок тонкого сыра. Время становится неравномерным, ускользающим, нечетким. Тому, кто страдает бессонницей, ночь кажется нескончаемой и все же слишком короткой. Я долго лежал, всматриваясь в зыбкие тени над головой, не в силах уснуть и не в силах додумать ни одну из тех мыслей, что порхали в моей голове, дожидаясь крика петуха, пока мне не начало казаться, что петух проспал. Наконец в теплом, неподвижном воздухе прозвучало его отчетливое и пронзительное «кукареку».