Стивен Сейлор - Римская кровь

Я отогнул занавеску и вышел в атрий. Возможно, я до сих пор не проснулся и спал на ходу, потому что знакомые места в доме казались нереальными и до неузнаваемости преображенными географией ночи. Сад был затоплен голубым лунным светом и походил на непроходимые заросли скелетов, которые отбрасывали острые кинжальные тени. Кое-где в перистиле догорали светильники, подобные обессиленным солнцам, готовым вот-вот погаснуть. Самый яркий из светильников сиял за стеной, прикрывавшей прихожую, заливая угол дома жидким желтым отблеском, напоминая бивачные костры, пылающие за горной грядой.

Я подошел к краю сада и поднял тунику. Я был осторожен как школьник и ступал по мягкой траве, не издавая ни звука. Закончив, я опустил тунику и не сходя с места созерцал поле, усыпанное костями и в неверном лунном свете напоминавшее пепельные руины Карфагена безлунной ночью.

Среди запахов земли, мочи и гиацинта в теплом, сухом воздухе я уловил слабый аромат чеснока. В прихожей мерцал и колыхался свет лампы, который отбрасывал колеблющуюся мужскую тень на стену, примыкающую к комнате Бетесды.

Словно во сне, я направился к прихожей; словно во сне, я казался себе невидимым. На полу горел яркий светильник, отбрасывавший вверх зловещие тени. Рыжебородый стоял перед обезображенной стеной с угрожающей надписью, вглядываясь в нее как в водоем и водя рукой над ее гладью. Рука была обернута в красную тряпку, с которой капала на пол густая темная жидкость. В другой руке он сжимал кинжал. Блестящий клинок был испачкан кровью.

Дверь была распахнута настежь. Словно бы затем, чтобы не дать ей закрыться, на нее навалилась массивная туша Зотика, чья глотка была перерезана столь жестоко, что голова почти отделилась от тела. Большая лужа крови вытекла из шеи на каменный пол. Ковер насквозь пропитался кровью. Пока я смотрел, Рыжебородый отступил назад и нагнулся, чтобы обмакнуть тряпку в лужу крови, не отрывая глаз от стены, точно художник от начатой картины. Он сделал шаг вперед и продолжил писать.

Затем очень медленно он повернул голову и увидел меня.

Он ответил на мою давешнюю улыбку жуткой, зияющей ухмылкой.

Должно быть, Рыжебородый ринулся на меня очень быстро, но мне казалось, что поступь его была тяжелой и невероятно медленной. Прошла целая вечность, пока он занес кинжал, и на меня повеяло густым чесночным духом. И все это время я мог созерцать его напряженную, трясущуюся пасть и задаваться глупым вопросом, за что он ненавидит меня так сильно.

Мое тело оказалось сообразительней разума. Каким-то образом я сумел схватить его за запястье и отвести удар. Кинжал скользнул по щеке, проведя по ней неглубокий красный след, на который я обратил внимание гораздо позднее. Без промедления гигант припер меня к стене; я задыхался и был в таком замешательстве, что на мгновение мне почудилось, будто Рыжебородый всей своей тушей придавил меня к полу.

Выворачиваясь и кружась, точно сбившиеся с шага акробаты, мы повалились на пол. Мы сцепились как двое утопающих, то подбрасываемых, то опускаемых прибоем, так что я не мог отличить верх от низа. Острие кинжала по-прежнему метило мне в горло, но всякий раз мне удавалось оттолкнуть руку убийцы. Рыжебородый был до нелепого силен — не человек, а буря или лавина. Борясь с ним, я чувствовал себя мальчишкой. Я не надеялся его одолеть. Все, на что можно было рассчитывать, — это продержаться еще мгновенье-другое.

Я вдруг подумал о Бетесде и понял, что она наверняка уже мертва, разделила участь Зотика. Почему он приберег меня напоследок? И в этот миг на череп Рыжебородого обрушилась дубина.

Пока, оглушенный, он колыхался надо мной, за его плечом я разглядел Бетесду. В руках она держала деревянную перекладину, которой мы подпирали входную дверь. Перекладина была такой тяжелой, что Бетесда с трудом могла ее поднять. Она начала было поднимать свое орудие вновь, но не справилась с тяжестью и отступила назад. Рыжебородый приходил в себя. Из раны на затылке бежала кровь, капая ему на бороду и губы и делая его похожим на обезумевшего зверя или перепившего крови оборотня. Он привстал на колени и развернулся кругом, занеся кинжал. Я ударил его в грудь, но замах был слишком слабым.

Бетесда стояла над ним, подняв над головой дубину. Рыжебородый взмахнул кинжалом, но только распорол ей платье. Тут же вывернувшись и свободной рукой вцепившись в подол, он изо всех сил дернул за него, и Бетесда упала на спину. Дубина опустилась под действием собственной тяжести. Случайно ли, нет ли, она стукнула Рыжебородого прямо по макушке, и пока он оседал на меня, я схватил его за запястье и, выкрутив его, направил кинжал ему в грудь.

Лезвие погрузилось в сердце по самую рукоять. Лицо гладиатора нависло надо мной, глаза округлились, рот широко открылся. Он захрипел, сделав отчаянное усилие втянуть в себя воздух, и я отвернулся, чтобы не слышать отвратительного запаха чеснока и гнилых зубов. Затем внутри него что-то разорвалось: он дернулся и рухнул на меня. Мгновение спустя из его раскрытого рта, как из водостока, хлынула кровь.

Где-то вдалеке пронзительно закричала Бетесда. Огромная мертвая туша придавила меня к земле; она содрогалась и изрыгала яд, который ослеплял меня и заливал мне ноздри и рот; кровь хлюпала у меня даже в ушах. Я силился выползти, но был совершенно беспомощен до тех пор, пока не почувствовал, что к моим усилиям присоединилась Бетесда. Наконец мы перекатили его на спину; на лице Рыжебородого застыла странная улыбка, глаза уставились в потолок.

Я с трудом приподнялся на колени. Мы крепко обхватили друг друга, дрожа так сильно, что едва смогли соединиться. Я выплюнул кровь, прочистил горло и вытер лицо о верх ее платья. Мы гладили друг друга и лепетали бессмысленные слова утешения и поддержки, словно единственные уцелевшие люди после Девкалионова потопа.

Вокруг догоравшего светильника ложились мрачные тени; в тусклом свете казалось, что коченеющие трупы дрожат мелкой дрожью. Повсюду безраздельно царила зловещая география ночи: мы были героями из любовного стихотворения: обнаженный и полуодетая, мы склонились над гладью безбрежного озера. Но наше озеро было озером крови; ее было столько, что я видел в ней свое отражение. Я вгляделся в свои глаза и, потрясенный, пришел в себя; теперь я знал, что нахожусь не в страшном сне, но в самом сердце великого спящего города.

— Ясно, — сказал я, — что предостерегающее послание предназначалось тебе, Цицерон.

— Но если он намеревался убить тебя и твою рабыню, то почему он сначала не покончил с вами? Почему он не пошел напролом и не убил тебя прямо во сне? Написать послание он мог и потом.