Мастер Чэнь - Любимый жеребенок дома Маниахов

Вот справа и довольно далеко пара десятков людей держат длинные жердины и сети, а внутри этого возникшего из ничего загона дерутся львы и быки, поднимая тучи песка. В дальнем конце дорожки расставивший руки человек бочкообразной внешности держит на лбу шест, на перекладине вверху кувыркаются тонкие юноши.

Во всем этом представлении чувствовался хорошо продуманный ритм, кто-то уходил с арены, кто-то появлялся, дрессировщики животных сменяли акробатов, они еще и менялись местами. Но понятно, что нас с Феоктистосом волновали только те люди, что выступали близко к императорской ложе.

Чуть подальше между двумя колоннами натягивали на приличной высоте канат, и вот уже на него взобрались хрупкие фигуры. Это были знаменитые в Городе люди, и то, что они оказались так далеко от главных зрителей, возможно, кого-то удивило.

— Их лучший номер был — стрельба из лука, стоя на канате, — сквозь сжатые губы сказал Феоктистос. — Ну, вы же понимаете.

— Вы проверяли — та труппа, из Никомедии, никакого отношения к этой не имела? Ни один человек не..? — ответил я.

— Все дубильщики кож — евреи, но не все евреи — дубильщики кож, — бросил он. — Эта труппа целиком управляется демами, уже лет тридцать. Ну, а вот и эти клоуны…

Прямо перед императором возник каскад сверкающего стекла. В руках подтянутой четверки в воздух летели, описывая круг, хрупкие стеклянные шары, а потом дело дошло до сосудов с водой, из которых не проливалось ни капли.

Лицо, подумал я. Сожженное лицо, алхимические опыты. Сосуд с какой-то страшной жидкостью, его бросает сильная рука…

Но как бы случайно жонглеры выступали на непонятном окружающим отдалении от ложи, почти у колонн. Добросить оттуда что-либо было невозможно.

Я перевел взгляд к трибунам и увидел, в первый раз, нескольких людей, не похожих на придворных. Они стояли в характерной позе, опустив обе руки вниз, в складки плащей. Похоже, любого злоумышленника ждала стрела.

От Феоктистоса отчетливо донесся запах, присущий таким вот плотным мужчинам, когда они много ходят, бегают или волнуются.

Сколько времени прошло? Актеры, под крики и хлопки, уже покидали беговую дорожку. Канаты начали отвязывать, стеклянный каскад прекратился.

Неужели все? Только — колесницы, и дальше можно отдыхать?

Вот сейчас пойдут по кругу две четверки лошадей, двое мужчин в золотых хитонах, согнув ноги, трижды пронесутся по дорожке мимо моих глаз, победитель получит пальмовую ветвь, венок, золотые монеты в неумеренном количестве, он широко раскинет руки — в одной хлыст, другой венок. Колесница — это очень странное сооружение, хрупкое, неустойчивое, изящное, в сущности — два колеса и нечто вроде ложки, выпяченной вперед, на ней подпрыгивает человек с вожжами в одной руке. И чтобы ему удалось еще пустить в кого-то стрелу…

Стало почти тихо, трибуны отдыхали. Юкук на той стороне и мы на этой мрачно наблюдали за происходящим.

— Сидел бы во дворце, писал свою книгу, — выговорил Феоктистос. — Это будет уже четвертая. Ведь наверняка хорошо получится. А когда напишет — со всеми этими, монахами и прочими, придется разбираться.

Я издал какой-то вежливый звук, продолжая водить глазами по трибунам.

— Дело не в том, Маниах, можно ли изобразить бога — конечно, нельзя, если он бог. Как же ты его изобразишь? А в нашей священной книге, которую вы наверняка не знаете, ясно сказано: нельзя изготовлять образ любого создания что в небесах над нами, или в земле под нами, или в водах под землей — не склонитесь перед ними, не будете им служить… Так вот, не в этом дело. А в том, что вера должна поднимать душу к небесам, а не сгибать к земле.

— А вот колесничий, — сказал я, глядя на ближайшую к нам бронзовую статую народного любимца. — Он ведь тут тоже вроде бога. Можно ли его изображать, или никому не ухватить резцом его волшебную сущность?

— Очень смешно, Маниах. Так вот, эти монахи и прочие — они знают, что проиграли, что виноваты. Людям нужна счастливая жизнь, колесницы, музыка, вино, а не монастырь каждый день. А они… Да вот вам, пожалуйста — это ваш, что ли, человек? Ваши глаза и уши?

Я вздрогнул. Феофанос Сириец, в распахнутом плаще из необработанной лохматой козлиной шкуры, с волосами и бородой ниже плеч вылез на беговую дорожку и, нелепо размахивая руками, приближался к императорской ложе. Естественно, что святого человека даже сегодня никто не останавливал, это было его святое право — оскорблять и пугать императоров и кого угодно еще.

— Идиот, — сказал я мрачно. — Он и так известен всему городу. Ему этой славы мало? Куда он лезет? Подстрелят. Вдруг какой-то один солдат его не знает, зато умеет стрелять?

В дальнем конце пространства возникло какое-то движение, раздался отдаленный топот копыт. Нет, это еще не колесницы, это, похоже, уборщики решили еще раз почистить то место, где были быки и львы. Или — кажется — перед выходом колесниц положено кому-то из дем пройти по кругу и посмотреть, не валяется ли чего на дороге.

— Каваллин! — раздался заунывный голос Феофаноса, и еще какие-то слова.

Император благосклонно наклонил в его сторону голову и улыбнулся, блеснули камни на украшавшем его ожерелье.

— Идиот, — согласился Феоктистос. — И не обижайтесь, Маниах, если его сейчас…

Но тут я увидел — я ведь все время не сводил глаз с Юкука, оставлял его без внимания лишь на какие-то мгновения — увидел, как мой друг и наставник размахивает руками, прыгает на месте, а потом делает рывок на дорожку, прямо в руки охраны.

Но он — прежде чем его схватили за руки, за ноги и за шею — он все-таки успел. Успел показать мне что-то странное: нагнулся, наклонился в сторону, рукой, опущенной почти к плитам, бросил что-то вперед, и еще раз, и еще…

Цирк. Кинжалы.

Какой странной походкой идет к ложе святой человек — как будто… Фальшивая борода и волосы в мешке, вместе с вонючим плащом…

— Это не он! — закричал я в ухо Феоктистосу. — Это не стрела! Кинжал! В бедро — он промахнулся! Жонглер! Бросает! Это не он!

Из синевы над головой, показалось мне, воссиял невыносимый свет, окружающий Вэртрагну — божество огня и победы. Все стало просто и ясно.

Грохот копыт звучал, все громче. Лошадей было только две, колесница — совсем не золотая, но она вышла на прямую и неслась в сторону святого человека.

Одна рука Феоктистоса вцепилась в мой локоть, другая поднялась над его головой и рубанула несколько раз воздух.

Два солдата, помещавшихся на кромке ложи над головой императора, сделали какое-то неуловимое движение. Длинная металлическая дубинка в их руках пошевелилась и обрушила вниз что-то вроде серой занавески цвета металла.

Кинжал, уже вылетевший из руки человека в козьем плаще (это движение было абсолютно незаметно), как ядовитое жало, бессильно ткнулся в этот занавес, неслышно (для меня) звякнул об него и упал на головы солдат под ложей.