Маргарет Дуди - Афинский яд

— Разве можно запретить мужу представлять интересы жены? — с сомнением спросил его друг. — Как бы тут не возникли осложнения, ведь защищать свою супругу — естественно для мужчины.

— По крайней мере, это должно касаться содержателей наложниц и покровителей шлюх.

— Наш долг, — сказал подошедший мужчина, — позаботиться о том, чтобы достоинству Афин никогда больше не наносили подобных оскорблений. Можно подумать, суд Ареопага — это общественная баня! Нет, решено, мы примем такой закон: всем участникам суда строго запрещено обнажаться!

Пока сердитые граждане обменивались мнениями, мы медленно спускались с Ареопага к Агоре по Элевсинской дороге, идя по которой (только в противоположном направлении) верующие попадают в священный Элевсин. Проходя мимо афинского храма Деметре и Коре, я взглянул на огромную, величавую статую богини. Она казалась столь доброй и щедрой, что я не мог не задаться вопросом, как эта нежная мать и великодушная покровительница рода человеческого может быть кровожадной и скорой на расправу? Зачем посылать людям горе, подобное которому пережила она сама? Но, без сомнения, Эвримедонт и его сподвижники нашли бы достойный ответ.

Когда мы спустились с холма и пришли на Агору, все, начиная с мелких торговцев зеленью и хлебом, возбужденно обсуждали последние новости. Проголодавшись после утренних событий, некоторые из нас остановились у прилавков; надо думать, торговки хлебом, скорчившиеся у своих печей, выручили сегодня немало. То тут, то там виднелись группки проституток, которые были вне себя от радости, что Фрина спасена. Конечно, в их словах не было и следа того недовольства, которое буквально распирало граждан, обдумывающих новые законы.

— Хвала Афродите! — восклицали все.

— Я пообещала богине свое лучшее украшение, если она спасет Фрину, — сказала какая-то девушка. — И теперь я отдам самое-самое лучшее! Ибо каждый мог лицезреть красоту и могущество нашей любимой богини.

— Я тоже молилась все утро, — сказала другая, и я вспомнил, что видел ее у Трифены. — А как это великодушно со стороны Фрины — ни словом не обмолвиться об остальных! Она всегда была доброй и благородной. Вот боги и пощадили ее! Хвала Деметре и Коре! Хвала Афродите и Эросу!

— Эросу, о да, Эросу! — почти с юношеским пылом воскликнул пожилой мужчина. Его приятное, еще не тронутое морщинами лицо сияло, словно к нему только что снизошла богиня красоты и радости. — Мне было видение, — сказал он своему спутнику, когда они остановились возле прилавка, чтобы перекусить хлебом и оливками. — Все изваянные мной женские фигуры были одеты. Даже статуя, которую безумный кузнец задушил золотом, — даже она ничто по сравнению с тем, что я сделаю теперь. Если отпущенных мне дней хватит, чтобы воплотить в жизнь этот замысел, я сотворю чудо. Я создам новую статую, совершенно новую, в честь Фрины. Из самого лучшего мрамора высеку я Афродиту, обнаженную, а Фрина будет моей натурщицей.

— Ох, Пракситель, — с набитым ртом возразил его спутник. — Ни один афинянин не купит статую, которая так оскорбит великую богиню.

— Это не оскорбление, а великая честь. Совершенная красота предстанет во всем своем блеске. Думаю, я смогу найти покупателей. В недавно освобожденных и стремительно богатеющих греческих городах на побережье Азии большой спрос на творения афинских мастеров. В храм на острове Кос нужна статуя.

— Обнаженная! — фыркнул какой-то мужчина, который беседовал со своим другом возле лавки кожаных изделий. — Показывать обнаженное женское тело, словно мы животные или варвары! Нагая женщина посреди афинского собрания — позор!

— Да, — согласился его собеседник, вертя в руках кожаную сандалию. — Бесстыдство. Наверное, ее нужно наказать. Хорошенько отшлепать.

— Я думал, что умру от возмущения, — заявил первый брюзга. — Просто умру на месте, когда Фрина обнажила грудь — обе, полностью — среди бела дня, на глазах у всех!

— И ягодицы, — добавил второй. — Надеюсь, ты как следует рассмотрел ее зад. Очаровательный! Воплощенная элегантность!

— Этот суд, — вмешался в разговор властный гражданин плотного телосложения, — этот суд над Фриной превратил Афины в посмешище. И чего ради? — он всплеснул руками, словно в горьком изумлении. — Чего ради, я вас спрашиваю? Ради кучки дырок, выставленных на продажу? Гиперид, который развел сопли из-за шлюхи, залил слезами свою седую бороду! Отвратительно. Мы должны загладить эту досадную ошибку правосудия, позаботившись о том, чтобы Гермия-отравительница получила по заслугам. Видит Зевс, нельзя терять рассудок из-за каждой женщины! Гермия не должна избежать законного возмездия!

— Но, — возразил Феофраст, который только что подошел, — я не вижу здесь логики, если только два этих дела не связаны друг с другом.

— А кто тебя спрашивал? — отрезал плотный гражданин, наградив непрошеного собеседника недружелюбным взглядом. — Я отвечу, хоть и не уверен, что ты этого заслуживаешь. Связь в том, что Гермия — еще одна дурная женщина.

— Кроме того, — прибавил мужчина с окладистой, черной бородой, — вы не должны забывать, что Гермия, как и ее первый муж, поддерживает македонцев, наших врагов.

— Но Фрина не особенно благоволит македонцам, — с улыбкой заметил Феофраст.

— Она родом из презренной Феспии. Все феспийцы — змеи. Живут среди своих убогих полей-огородов и завидуют жителям больших городов. Феспийцы участвовали в разгроме Фив, который учинил Александр. Но, повторяю, кто тебя спрашивал?

— Осторожно, — пихнул его локтем плотный гражданин. — Вокруг полно македонцев.

Он бросил красноречивый взгляд в сторону Аристотеля. Феофраст передернул плечами и присоединился к нам.

— Какие страсти, — бросил он и довольно сурово посмотрел на Основателя Ликея. — Не ты ли, о Аристотель из Стагира, надоумил Гиперида сделать это — обнажить женщину?

— Не считаю нужным отпираться. Положение требовало решительных мер.

— И ты, простой ритор, посоветовал ему рыдать и неистовствовать столь возмутительным образом? О Аристотель, — я едва верю собственным ушам! Ты изменил Разуму. Ты, который учил нас презирать людей, легко поддающихся влиянию «дешевых страстей и трескучих фраз», — это ведь твои слова. Кто бы мог подумать, что ты встанешь на сторону эмоций, любви к сенсациям, полного отсутствия разума? Вопиющего бесстыдства, противоречащего всем принципам афинской Конституции! Никогда в жизни я так не удивлялся!

Аристотель выслушал эту отповедь, сохраняя полную серьезность, но с ответом не спешил. Мы воздержались от дальнейших разговоров, поскольку (как запоздало понял Феофраст) со всех сторон были окружены людьми. После долгого стояния на одном месте мне была необходима хорошая прогулка, и я предложил немного проводить Аристотеля и Феофраста, которые направлялись в Ликей. Кроме того, пока Феофраст был настроен критически, присутствие третьего лица казалось нелишним.