Энн Перри - Скелет в шкафу

Эстер застала Септимуса в постели в просторной, полной воздуха комнате. Шторы были раздвинуты; за окном — суровый февраль; мокрый снег лепил в оконные стекла; низкое свинцовое небо, казалось, вот-вот коснется крыш. В комнате было множество предметов, напоминающих об армии. Кругом гравюры, изображающие солдат в мундирах, кавалерийских офицеров, а в центре западной стены на почетном месте, в окружении картин помельче, висело огромное полотно — атака Королевских Серых шотландцев в сражении под Ватерлоо. Раздутые ноздри коней; белые гривы, развевающиеся в клубах дыма; на заднем плане — поле битвы. При одном лишь взгляде на эту картину Эстер почувствовала, как у нее сжимается сердце. Все было столь реально, что она почти слышала топот, вопли, лязг стали; от запаха порохового дыма и теплой крови защипало в носу, сдавило горло.

А потом наступит тишина; мертвые, в ожидании похоронных команд или стервятников; бесконечный тяжелый труд; редкие вспышки радости, когда кого-нибудь из раненых все же удается спасти. При виде батального полотна все это вспомнилось Эстер так живо, что по телу вновь разлилась страшная усталость; в сердце воскресли жалость и гнев.

Эстер видела, как блекло-голубые глаза Септимуса обратились к ней, и чувствовала, что только они двое во всем этом доме способны глубоко понять друг друга. Септимус медленно, словно через силу улыбнулся. Глаза его почти сияли.

Эстер помедлила, желая продлить эти приятные мгновения, а затем подошла к Септимусу и принялась за привычное дело: спросила о самочувствии, потрогала лоб, проверила пульс, притаившийся в костлявом запястье, прощупала живот, послушала неровное дыхание и хрипы в груди.

Кожа Септимуса была сухая, горячая, слегка шершавая, глаза блестели, но ничего страшного не наблюдалось — от силы легкая простуда. Несколько дней ухода поставят его на ноги скорее, чем любое лекарство, и Эстер была рада, что способна помочь Септимусу. Он нравился ей куда больше других домочадцев, которые относились к нему снисходительно и даже с легким презрением.

Септимус смотрел на нее со странным, чуть насмешливым выражением, и Эстер подумалось, что, найди она у него сейчас воспаление легких или чахотку, он бы не очень испугался. Он не раз видел смерть, долгие годы она ходила за ним по пятам и давно уже стала старой знакомой. Да и не слишком держался Септимус за свою нынешнюю жизнь. Он был нахлебником, приживальщиком в доме богатого родственника, где его терпели, но не особенно в нем нуждались, а он — мужчина, рожденный и обученный, чтобы сражаться и защищать. Эстер мягко коснулась его плеча.

— Скверная простуда, но, если поберечься, пройдет без осложнений. Мне придется за вами поухаживать — для полной уверенности. — Она видела, как он обрадовался, и поняла, насколько ему здесь одиноко. Одиночество это можно было сравнить разве что с болью в суставах — к ней можно привыкнуть, но полностью забыть нельзя. Эстер улыбнулась с заговорщическим видом. — И у нас будет время поболтать.

Септимус тоже ответил улыбкой, глаза его весело вспыхнули, и он даже перестал походить на больного.

— Да, я думаю, вам стоит у меня задержаться, — согласился он. — Вдруг мне внезапно сделается хуже!

И Септимус закашлялся с напускным трагическим видом, но Эстер прекрасно понимала, что кашель — настоящий.

— А сейчас я пойду на кухню и принесу вам молока и лукового супу, — бодро сказала она.

Лицо у Септимуса тут же вытянулось.

— Это вам сейчас полезно, — заверила Эстер. — Кроме того, это вкусно. А пока вы будете подкрепляться, я вам расскажу о своих приключениях, а вы мне потом — о своих.

— Ради этого, — ответил он, — я даже готов выпить молоко и съесть луковый суп.

Эстер провела с Септимусом несколько дней: кормила его принесенным с кухни завтраком, тихо сидела в кресле, пока он, как полагается, спал после полудня, потом шла за супом и за картофельным пюре с луком и сельдереем. К вечеру у них завязывалась беседа. Оба делились воспоминаниями о военных днях. Эстер рассказывала о великих сражениях, свидетельницей которых ей довелось стать, а Септимус — об отчаянных кавалерийских атаках афганской войны 1839–1842 годов, о покорении Синда годом позже, а также о сикхских войнах середины десятилетия. Многое совпадало в их воспоминаниях: тот же страх, та же неистовая гордость после победы, та же доблесть и раны, та же вечная близость смерти. Из этих бесед Эстер узнала многое об Индии и о населяющих ее народностях.

Часто заходила речь о фронтовой дружбе, о совсем, казалось бы, неуместном на войне веселье, о полковых обычаях, исполненных блеска и бравады: серебряные канделябры и сервированный хрусталем и фарфором офицерский стол вечером накануне битвы, алые мундиры, золото эполет, медь, сияющая, как зеркало.

— Вам бы очень понравился Гарри Хэслетт, — с печальной улыбкой сказал Септимус. — Прекрасный был человек. Настоящий друг: гордый, но не заносчивый; щедрый, но не снисходительный; храбрый, но не жестокий. Любил пошутить, но всегда добродушно. Октавия его боготворила. За день до собственной гибели она говорила о нем так, как если бы его смерть еще была свежа в ее памяти. — Септимус улыбнулся и уставился в потолок, смаргивая старческие слезы.

Эстер нежно пожала ему руку. Сделала она это совершенно непроизвольно, и он это понял. Костлявые пальцы Септимуса ответили на пожатие. Несколько минут прошли в молчании.

— Они собирались уехать отсюда, — сказал он, наконец справившись с волнением. — Тави была совсем не похожа на Араминту. Она хотела жить в собственном доме; ее нисколько не привлекало всю жизнь оставаться дочерью сэра Бэзила Мюидора и проживать в этом особняке со всеми его экипажами, слугами, зваными обедами, высокими гостями вплоть до членов парламента и иностранных принцев. Это мы сейчас в трауре, а вы бы посмотрели, какая здесь обычно кипит жизнь! Каждую неделю — что-нибудь особенное.

— Майлза Келларда это тоже привлекает? — спросила Эстер, многое теперь понимая.

— Конечно, — подтвердил Септимус с легкой улыбкой. — Как бы он сам мог жить с таким размахом? Человек он состоятельный, но куда ему до Бэзила! Вдобавок Араминта весьма дружна со своим отцом. Так что у Майлза нет никакой возможности отсюда перебраться, да он и сам, по-моему, не хочет. Ничего лучшего он нигде не найдет.

— Кроме чувства собственного достоинства, — сказала Эстер. — Быть хозяином в своем доме — это свобода поступков и мнений, независимость, право выбирать себе друзей, ни на кого при этом не оглядываясь.

— Да, это стоит многого, — печально согласился Септимус. — Когда-то я полагал это высшим благом.

Эстер нахмурилась.

— А как насчет совести? — спросила она как можно мягче, понимая, что ступает на опасную тропинку, где их обоих поджидает множество ловчих ям. — Если вы целиком от кого-то зависите, вы ведь не рискнете явно ему противоречить, даже если он бывает неправ?