Питер Акройд - Хоксмур

А когда сам думал о сексе, то представлял себе процесс, способный разорвать его на куски. Из прочитанного в детстве он знал, что, если забежать в лес, там его будет поджидать некое существо.

После работы он обычно быстро уходил и, оставив позади бристольские улицы, возвращался к себе домой, к узкой кровати и надтреснутому зеркалу. Комната была захламлена родительской мебелью, которая, как ему казалось, пахла пылью и смертью и не представляла совершенно никакого интереса, если не считать разнообразных предметов, поблескивавших на каминной полке. Он был коллекционером, по выходным обшаривал тропинки и поля в поисках старых монет и прочих древностей; предметы, которые он обнаруживал, ценности не представляли, но притягивали его как что-то забытое, выброшенное. Недавно он, к примеру, нашел старый сферический компас, который поместил в центр своей коллекции. По вечерам он глядел на эту вещь, представляя себе тех, кто в другие времена пользовался ею, чтобы отыскать дорогу.

Так он жил до двадцати трех лет, пока однажды мартовским вечером не согласился пойти с приятелями из мастерской в местный паб. Весь тот день он не мог сосредоточиться на работе — его охватило непонятное возбуждение, особое, пусть ни на что не направленное; в горле у него было сухо, желудок схватывало судорогами, речь путалась. Придя в бар, он захотел выпить пива, быстро, очень быстро; на миг собственное тело представилось ему в образе пламени.

— Ты что будешь? Ты что будешь? — окликал он остальных, глядевших на него в изумлении.

А его переполняли товарищеские чувства; ожидая, пока ему нальют, он увидел брошенный стакан, в котором еще оставалось немного виски, и потихоньку допил, а после обернулся к друзьям с широкой ухмылкой.

Чем больше он пил в тот вечер, тем больше разговаривал; о чем бы ни зашла речь, он все воспринимал чрезвычайно серьезно и постоянно перебивал чужие беседы.

— Дайте я объясню, — говорил он. — Можно мне хоть раз свое мнение высказать?

Некоторые мысли и фразы, которые он до сих пор держал при себе, теперь приобрели настоящую значимость, и он, пораженный, выкрикивал их, уже предчувствуя, пусть неясно, те недоверие и ужас, что испытает потом, вспоминая, как вел себя. Однако сейчас, когда он вот-вот должен был произвести яркое впечатление на других, это было не важно; необходимость высказаться стала еще отчаяннее, когда он перестал различать их лица. Теперь вместо лиц его окружали луны, и он, покинув собственное тело, завыл на них откуда-то издалека.

— Что я тут с вами делаю, — говорил он, — что я вам это рассказываю? Я деньги крал. Крал на работе — знаете, когда она зарплату по конвертам раскладывает. Много украл, а они так и не заметили. Ни разу. Я же в тюрьме раз сидел за кражу — вы что, не знали? — Он огляделся, словно затравленный. — Там ужас что творится, в камере. Да что я вообще тут с вами делаю? Я же вор в законе.

Он ухватил стакан, но тот выскользнул из его пальцев и разбился, стукнувшись о пол; потом, не видя ничего вокруг, он поднялся со стула, и его качнуло к двери.

Стояло раннее утро, когда он проснулся, полностью одетый, на своей кровати, и обнаружил, что неотрывно смотрит в потолок, вытянув руки по бокам. Поначалу он был совершенно спокоен — серый свет, аккуратными квадратами подбиравшийся к нему от окна, возносил его к небу, — но потом на него налетели воспоминания о прошлом вечере, и он вскочил с кровати, дико озираясь по сторонам. Пытаясь вспомнить все события по порядку, он кусал правую руку, но видел один лишь собственный образ: кроваво-красный, лицо искажено яростью, тело шатается из стороны в сторону, а голос громче обычного — ему казалось, будто все это время он просидел в одиночестве в затемненной комнате. Сосредоточившись на этой тьме, он сумел выхватить лица остальных, но на них была печать ужаса или отвращения. И тут он вспомнил свои рассказы про кражу, про тюрьму. Он поднялся и взглянул в зеркало, впервые заметив, что между бровями у него растут два длинных волоса. Потом его стошнило в раковину. Кто это был — тот, что говорил прошлым вечером?

Он ходил повсюду кругами; запах старой мебели внезапно сделался очень отчетливым. В руке его оказалась газета, он начал ее читать, уделяя особое внимание заголовкам, которые словно наплывали на него, так что теперь его лоб охватывала полоса черного шрифта. Он свернулся на кровати, обняв колени, и тут на него опустился новый кошмар: те, кто слышал его прошлым вечером, должны будут сообщить о его краже, и тогда его работодатель позвонит в полицию. Он представлял себе, как полицейский в участке отвечает на звонок; как его имя и адрес произносят вслух; как он смотрит на пол, когда его уводят; как на скамье подсудимых он вынужден отвечать на вопросы о себе, и вот он уже в камере, его тело больше не подвластно ему. Уставившись в окно на пробегающие облака, он подумал: следует написать на работу, разъяснить, что был пьян, и сознаться, что выдумал историю с кражей; но кто ему поверит? Не зря же молвят, что истина в вине, — может, он и вправду отсидевший вор. Он стал напевать:

и тут понял, что такое безумие.

С той секунды начался ужас: он услыхал шум на улице за окном, но, поднявшись, отвернулся лицом к стене. Казалось, это утро стало результатом всей его прошлой жизни, а он по глупости не видел, что за схема складывается перед ним. Подойдя к платяному шкафу, он исследовал свою одежду с интересом, будто она принадлежала кому-то другому. Пока сидел в своем выцветшем кресле, пытаясь вспомнить, как мать наклонялась вперед, чтобы приласкать его, он понял, что опоздал на работу; но разве мог он опять туда пойти? (На самом деле, в тот вечер его коллеги сообразили, как сильно он напился, и почти не обращали внимания на его разговоры — его реплики о краже и тюрьме были приняты за образчик странного чувства юмора, которое он никогда прежде не проявлял в их присутствии.) В какой-то момент зазвенел его будильник, и он в ужасе уставился на него.

— О Господи! — произнес он вслух. — О Господи!

Так прошел первый день.

На второй день он открыл окно и с любопытством огляделся вокруг — до него дошло, что он никогда прежде толком не замечал свою улицу, и ему захотелось разведать, что же в точности она собой представляет. Однако она не представляла собой ничего, и он увидел лица, глядящие на него снизу вверх. Тихонько закрыв окно, он подождал, пока утихнет приступ паники. В ту ночь он разговаривал во сне, отыскав для своего смятения слова, которых ему не суждено было услышать. Прошел и второй день. На третий день он нашел письмо, которое подсунули ему под дверь; он твердо решил не смотреть на него, а после в раздражении положил его к себе под матрас. Потом ему пришло в голову, что надо задернуть и шторы, на случай, если кто-нибудь заподозрит, что он дома. Тут он услыхал шаркающие звуки за дверью своей комнаты и сжался в испуге — к нему пытались войти, большая собака или еще какое-то животное. Но шум прекратился. На четвертый день он проснулся с осознанием того, что о нем забыли — он был свободен, один во всем мире, и это освобождение его изумило. Быстро одевшись, он выскочил на улицу и, помедлив лишь для того, чтобы взглянуть вверх на собственное окно, зашел в паб. Там за ним принялся внимательно наблюдать старый нищий со спутанными волосами. Взволнованный, он взял в руки газету и понял, что читает заметку об ограблении. Он быстро встал, перевернув столик, за которым сидел, и вышел. Потом он вернулся в свою маленькую комнатушку и принялся рассматривать мебель, которая запахом напоминала теперь его родителей. Прошел и четвертый день; в ту ночь он вглядывался во тьму, но ничего не видел, и ему показалось, будто его комната со всеми знакомыми предметами в ней наконец исчезла. У тьмы не было начала и не было конца; это похоже на смерть, подумал он за миг перед тем, как заснуть, но болезнь, которая меня поразила, невидима.