Питер Акройд - Хоксмур

Ванбрюгге.Что же Вы замешались, господин Дайер?

Дайер (потише). Однако искусство сие, подобно искусству росписи по стеклу, нынче не в ходу и в большой мере утеряно. Наши цвета не столь многообразны.

Ванбрюгге.Как же, в протчих делах они вполне многообразны.

Дайер.Неужли?

Ванбрюгге.В лабораториях, как мне рассказывали, с помощью солей синий превращают в красный, а красный в зеленый.

Дайер.Я вижу, что Вы отнюдь не поняли моих рассуждений.

Обоим делается неловко, они оборачиваются поглядеть на общество, однако времени уже за полночь, и в Таверне пусто, не считая мальчишки, убирающего со столов.

Ванбрюгге.Я устал; мне надобно найти носильщика, чтобы до дому добраться.

Выходит вперед, оставляя Николаса Дайера беспокойно дремать над своею кружкой, и обращается к публике с песнью.

Покойной ночи, господин Дайер. (Низко кланяется ему и выходит.)

Дайер внезапно просыпается и дико озирается по сторонам. За сим нетвердо подымается и исполняет перед публикой другую песнь.

Выходит.

Мальчишка (окликая его в след). Что, эпилога нет?

Нет, и не будет, ибо за сей пиесою следует маскерад. Возвратившись к себе в комнаты, пылаючи негодованием от пустопорожней болтовни Ванбрюгге, я обвязал голову платком, порвал во многих местах шерстяную шапку, то же сделал с плащом и чулками и стал в точности похож на то, что намеревался представлять собою: бродягу, да такого, какого по заслугам презирает весь мир. За сим, в два часа, когда в доме все спали, я выскользнул из своего угла, решившись итти улицами без фонаря. Проходя мимо спальни госпожи Бест, я услыхал, как она воскликнула: Боже, что это за шум? Ей отвечал какой-то мущина (ага, говорю я себе, стало быть, нашла себе свежий кусочек): вероятно, собака или кот. Я мигом очутился у входа и вышел в дверь на улицу, не вызвавши нового переполоха. Шагаючи по улице, пугающая легкость у меня в голове, доставлявшая мне такие мучения, прошла, и я, одетый в нищенское платье, вновь укрепился на земле; таким образом меня покинули все мои страхи и тревожныя раздумья.

В три часа пополуночи, видя Луну ошую, я приближился к старому дому возле Тотенгемских полей и тут опустился наземь в углу, положивши подбородок на грудь. Появился другой бродяга, однако вид мой ему не понравился, и он быстро ушел. Потом я поднялся и направился на пастбище близь дома Монтегю, что прямо за моею новою церковью в Блумсбури. Ночь стояла тихая, разве что ветер издавал низкой звук, словно женщина вздыхала; я улегся на траву, свернувшись, подобно зародышу, и принялся воспоминать давно ушедшие дни, как вдруг услыхал свист, доносимый до меня ветром. Я встал на колени, пригнувшись, готовый прыгнуть, и тут увидал парнишку, идущего через пастбище в мою сторону. Как ни крути, а направлялся он прямиком к Блумсбурийской церкви, мне же выпало помочь ему отыскать дорогу. Я выпрямился в рост и подошел к нему с улыбкою: здравствуй, радость моя, говорю, здравствуй, миленькой.

Порядком напугавшись от сего, он сказал: Господи помилуй, это еще кто?

Твоя девица-красавица, голубушка твоя. Покажи-ка мне церковь, что вон там, станем в ее тени миловаться.

Нету там никакой церкви, отвечает он. Однакожь то было сказано в отчаяньи, ибо он уж попался на привязь, словно медведь у дерева. Вернулся я в свои комнаты несколько времени спустя, а идучи безмолвными полями, распевал старыя песни.

На пятый день после того я увидал объявленье о том ладном парнишке: сбежал в ту пятницу от хозяина, г-на Валсала, с Квин-сквера, мальчик лет около 12, Томас Робинсон; одет был в темно-серое платье, кругом одинакое, рукава сертука черным обтянуты, парик темный, на одной руке красная отметина. Всякому приведшему его к вышеуказанному г-ну Валсалу или в Красныя ворота, что в Грап-каурте, положена награда в 5 фунтов, без расспросов. Изрядно сказано; не будет расспросов, господин Валсал, не услышите и лжи, я же Вам еще и вот что скажу, без вознаграждения: теперь у Вашего мальчишки отметин поболее будет.

Итак, я занимался церквями в Блумсбури и в Гриниче с более легким сердцем, и это не смотря на то, что Вальтер в контору не возвращался, но, поговаривали, пребывал под столь тяжким бременем гипохондрической меланхолии, что того и гляди в землю уйдет. Спустя несколько дней я навестил его в его комнатах на Крукед-лене, по восточной стороне улицы Св. Михаила, где его хозяйка, шлюха мерзкая, мне шепнула, когда я входил в дверь: он болен лихорадкою, мы уж в конец отчаялись, сэр (тут она стиснула руки, так, будто серебро в них держит), а говорит он до того странно, порою плачет или ревет, словно мальчик, которого высекли. Что нам делать, сэр?

За сим она отвела меня в его убогую комнатушку, вонявшую потом и мочою, что твоя извозчичья хижина. Увидавши меня, Вальтер попытался подняться с постели, но я удержал его руками: нет, нет, прошептал я, лежите, Вальтер, лежите. Тут он стал выказывать признаки великого ужаса, чем меня обеспокоил. Узнаете ли Вы меня? спросил я.

Узнаю ли? Да, конечно.

Что ж, как поживаете?

Хуже некуда, мастер. По правде, мне и дела нет до того, что со мною станется. Тут он остановился и испустил вздох.

Я пытался его ободрить: так-то оно так, Вальтер, но дальше что? Что Вы дальше делать станете? Не вечно же Вам вздыхать.

Не знаю, что мне делать — повеситься разве. Лучшего мне не придумать.

Что произошло, Вальтер? Скажите мне. Неужто это тайна, коей Вы не смеете высказать? Надеюсь, Вы не совершили убивства.

Однако он не рассмеялся, как я надеялся, а вместо того отвечал: не могу знать наверняка, да теперь уж и это не велика важность.

Не велика важность, а сами меж тем думаете, не повеситься ли! Тут я перервался и, отведя глаза от его лица, разительно бледного, увидал на стене, приколотые булавками, разнообразные планы и чертежи моих Лондонских церквей, и сердце мое было тронуто: бедняга хоть и молчит в конторе, тут выказывает мне свою преданность. А он, лежа больной среди моих набросков, поднял голову от подушки и говорит наконец: я думал, Вы оставите свою должность и меня позабудете.

Как же, Вальтер, разве могу я отказаться от своих обязательств в Вашем отношении, после Ваших-то трудов? Вы моя правая рука.