Фредерик Неваль - Тень Александра

— Но…

— Ганс… археологические городища разграблены уже века назад. Мраморы Афинского Парфенона находятся в Британском музее. Даже у нас в Лувре есть фрагмент Жертвенника Мира [17] Жертвенник (алтарь) Мира — монумент, воздвигнутый в 9 г. до н. э. в Риме на Марсовом поле в память о победах императора Августа (63 г. до н. э. — 14 г. н. э.). из Рима, хотя его место не там, а руки Венеры Милосской, возможно, служат пресс-папье какому-нибудь наркомагнату колумбийского картеля. Уже во времена античности римские коллекционеры опустошали греческие храмы, вывозя скульптуры. Это банально, это обычно и не может стать поводом для бессонницы.

Я со смехом хлопнул его по плечу и вышел, закрыв за собой дверь библиотеки, предоставляя ему возможность вдоволь поворчать.

Я достал из багажника потрепанный рюкзак, в котором возил великолепный набор принадлежностей для раскопок и разбора завалов: «Полароид», тетрадь для зарисовок, электрический фонарик, линейки, угольники, веревку, два мотка шпагата… Иными словами, все то, что могло потребоваться при раскопках или инвентаризации. Когда мы с Этти начали работать в археологических экспедициях, мой отец заставлял нас каждое утро показывать наши рюкзаки и проверял нашу экипировку. Отсутствие мотка шпагата или какой-нибудь кисточки стоило нам существенного снижения суммы, которую он переводил на наш счет в конце месяца. Если стоимость принадлежностей оказывалась немного выше, чем он считал возможным, это тоже расценивалось как недобросовестное отношение к работе, и в результате даже изымался какой-нибудь мастерок или один компас.

Когда Этти еще жил в Индии, он был твердо убежден, что типичный археолог — это светлолицый мужчина с усами, в испачканном колониальном костюме, с чашкой чаю в правой руке и сигарой в левой, гордо стоящий перед египетской пирамидой. Один из тех, кого он видел в massala movies, тех красочных музыкальных комедиях, которые обожают индийцы.

Папа быстро разрушил этот образ с картинки из Эпиналя. [18] Эпиналь — город во Франции, в котором с 1780 года изготавливались лубочные картинки. Он не родился с серебряной ложечкой во рту, и у него не было родителей-историков. Когда после получения университетского диплома он отправился в свою первую экспедицию в Пакистан, у него не было никаких связей в среде археологов. Он набил себе руку в этом деле и, двигаясь от одного раскопа к другому, от библиотеки к букинистам, постиг свое дело. Случилось, что в одной из экспедиций он встретил мою мать, исландку, страстно влюбленную в Азию, которая передала ему свою любовь к Индии и свое желание иметь большую семью. До последних недель своей беременности она с мастерком и кисточкой в руке шлепала по лужам, появляющимся после муссонных дождей. Я должен был стать первым в веренице детишек, но оказался единственным экземпляром. Моя мать умерла от кровотечения в карете «скорой помощи», которая везла ее в больницу, где она должна была произвести меня на свет. Я, так сказать, стал посмертным ребенком, буквально вытащенным из тела, которое перестало жить за несколько минут до того. Мой отец никогда не смог простить себе, что позволил моей матери работать из последних сил, но вряд ли он смог бы удержать ее. Занятие археологией никогда не приносило денег, достаточных для безбедной жизни, и я, будучи маленьким мальчиком, часто видел, как папа считал и раскладывал кучками купюры, которые должны были дать нам возможность прожить от первого до последнего дня месяца. Он научил меня быть твердым, амбициозным и никогда не ставить интересы других выше своих собственных.

«У нас нет больше семьи, Морган. Нет крыши, под которой мы нашли бы приют во время бури. Никто не протянет нам руку помощи, чтобы вытащить нас из воды, если мы будем тонуть. Совестливость можно позволить себе только тогда, когда желудок полон и карманы тоже не пустые. Филантропия — удел богатых и независимых».

Он стал и тем, и другим, хоть и не без труда.

— Добрый день!

Я обернулся и оказался лицом к лицу с женщиной лет пятидесяти, одетой в узкие джинсы и хлопчатобумажную блузку мужского покроя. Невысокая, ростом примерно полтора метра, с короткими волосами и пухлыми щечками, она держалась прямо, словно аршин проглотила.

— Я испугала вас, извините, — приветливо сказала она и протянула мне свою маленькую, красную от загара руку. — Я Мадлен, горничная Бертрана. По крайней мере была ею, — поправилась она с душераздирающим вздохом. — Бедняга… А вы, должно быть, один из тех господ, что приехали из музея?

Озадаченный, я пожал протянутую мне маленькую ручку и был удивлен ее крепостью.

— Позвольте мне выразить вам свои соболезнования, — сказал я, кладя левую ладонь на ее руку, которая все еще не отпускала мою. — Я хорошо знал профессора Лешоссера. Я Морган Лафет.

Она встрепенулась:

— Лафет? Уж не сын ли вы того мсье Лафета, который приезжал сюда иногда? Того, что делает передачи на телевидении?

Я кивнул, и она наконец отпустила мою руку, сложила ладони в знак восхищения.

— Я очень полюбила передачи вашего отца об индусской мифологии. В наши дни так мало культурных программ. Даже на кабельном, — уточнила она и нахмурила брови. — Вы, кажется, не согласны со мной?

— Нет, почему же.

— Вы поморщились.

Я указал пальцем на солнце, которое палило так, словно хотело увидеть меня сожженным прямо на этом месте. Горничная вскрикнула и подтолкнула меня к дому.

— Пойдемте на кухню, там наверняка найдется, из чего сделать хороший лимонад. Я не видела, как уезжали полицейские. Они все еще там? Верно, и они страдают от жары, бедняги! Темная униформа при такой жаре… Невозможно даже себе представить! Хотела бы я знать, почему начальство не думает о том, чтобы одеть их в форму, более подходящую для лета. Заметьте, что…

И так далее. Почти оглушенный этой маленькой говорящей мельницей, я рухнул на скамейку в кухне. Я смотрел, как она режет лимоны, ни на секунду не прерывая свой монолог, и представлял себе профессора Лешоссера, с воплем «Довольно!» выпрыгивающего со своего балкона. Эту возможность, пожалуй, надо бы иметь в виду…

Сидя один в библиотеке, я закончил наброски фрагментов мозаики, временами поглядывая в сторону балконной двери, через которую в комнату проникал ветерок, насыщенный ароматом лилий и роз. Балюстрада балкона справа резко обрывалась, зияла пустотой, и я боролся с искушением пойти и поскрести известняк, чтобы определить, в каком он состоянии. Насколько мне было видно со своего места, он не выглядел изъеденным временем. Дом содержался в прекрасном состоянии. А значит, я имел возможность узнать, мог ли камень казаться вполне крепким и тем не менее рассыпаться как мокрый песок, когда на него оперлись рукой.