Томаш Миркович - Паломничество в Святую Землю Египетскую

Первый запуск ракеты «Фау-2», собранной в Америке, состоялся спустя пару недель после нашего приезда. Было и правда что-то устрашающее в огромной железной сигаре, которая, извергая огонь и дым, возносилась отвесно в небо. Потом мы к этому зрелищу привыкли, а грохот только раздражал.

Виктор прекрасно чувствовал себя среди немцев, дружил с ними, обменивался шутками, но нам с Ежи трудно было привыкнуть к новому положению. Их улыбки были нам противны, от самого звука их речи прямо мороз по коже подирал. В конце концов, последние годы мы прожили среди ужасов немецкой оккупации, так что переключиться в один день и не могли, и не хотели. Немецкая речь раздавалась повсюду – фон Браун и его люди только начинали учить английский. Меня поражало, что американцы с такой сердечностью принимают у себя немцев, против которых еще недавно воевали не на жизнь, а на смерть, пока до меня не дошло: американцы выиграли войну, но по существу – в отличие от нас, поляков, – ее не испытали: никто не сжигал их домов, не реквизировал провиант, не сажал их в тюрьмы и не расстреливал. Более того, одержав победу, они считали, что к побежденным подобает относиться великодушно.

Они хотели, чтобы немецкие ученые чувствовали себя как дома: вывезли из Европы их семьи, построили на базе особняки. Что же до экспериментов, то поначалу они предоставили ученым полную свободу, а сами только наблюдали за их инициативами. Немцы же задумывали все новые и новые испытания и запускали ракеты. Разумеется, без боеголовок – вместо взрывчатки их начиняли исследовательской аппаратурой.

Ежи скоро втянулся в работу. Виктор, конечно, был прав, что перевез его в Америку. Хуже было со мной. Братья проводили целые дни в институте, у пусковых установок, на полигоне, а иногда ездили в Аламогордо – там тоже ведись какие-то эксперименты. А мне было нечем заняться. Хотя я немного знала немецкий, как и все, кто пережил в Польше годы оккупации, но дружить с немками мне не хотелось. Некоторые из них даже выказывали мне симпатию – ну и что? Их компания мне не подходила, а английский, чтобы общаться с женами американских военных, я все еще знала слишком слабо.

Оживала я только по субботам и воскресеньям, когда мы садились в машину и объезжали окрестности. Нью-Мексико – красивейший из уголков земного шара. Там есть пустыни, прерии, ущелья, леса, скалы причудливой формы – результат выветривания, заснеженные горные вершины… Мы любовались пейзажами, заезжали в индейские деревни, заглядывали в старые испанские церквушки; иногда ездили в Эль-Пасо – техасский город, он хотя и небольшой, но в сравнении с Лас-Крусесом казался столицей.

Когда мы возвращались домой, меня охватывала подавленность; я начинала с тоской ждать следующего уик-энда. Это настроение я списывала на беременность; оно и правда прошло, когда я родила, но только потому, что ты, пока была совсем маленькая, заполняла каждую мою минуту. А когда ты немного подросла, я снова заскучала.

Перед родами мы с Ежи уехали на месяц в Альбукерк. Не потому, что я не доверяла врачам в Эль-Пасо, – мне хотелось оказаться подальше от тех мест, где испытывали атомную бомбу. Я столько наслушалась об облучении, что предпочла не рисковать. И все равно я ждала осложнений; к счастью, напрасно, – ты родилась живой и здоровой. Хотя я воспитывалась, по существу, в деревне – в Сецехове, – все же в Альбукерке мне было гораздо лучше, чем на военной базе. Часть немцев вернулась в Форт-Блисс, а мы втроем – Виктор, Ежи и я – остались на полигоне, за двадцать миль от маленького Лас-Крусеса, где – как и у нас на базе – совершенно нечего было делать.

Я возила тебя в коляске по базе и думала, что скоро с ума тут сойду. У меня была мечта – переехать в Калифорнию или на Восточное побережье. Это было реально. Вскоре после твоего рождения Ежи прошел несколько тестирований в научных центрах, и все американские ученые, которые имели с ним дело, приходили в восхищение от его феноменальной памяти и вычислительных способностей. Они охотно забрали бы его у фон Брауна.

Что касается памяти, Ежи был способен прочесть страницу из любой книги, а затем повторить все наизусть, слово в слово, и не только сразу после прочтения, а даже годы спустя. У человека есть краткосрочная и долгосрочная память; одни вещи держатся в ней всего несколько секунд, другие остаются надолго. Если память упражнять, начинаешь легче запоминать даже длинные тексты. Опытному актеру достаточно пару раз прочитать вслух кусок текста, и он уже может произнести его со сцены. Но Ежи не было нужды ничего повторять и применять какие-то мнемонические трюки. Он просто запоминал все прочитанное. Виктор говорил, что у Ежи фотографическая память с полной проявкой.

Неизвестно, была ли связь между его вычислительными способностями и памятью. Вроде бы считается, что это два совершенно разных дара. Время от времени рождаются люди которые умеют считать со скоростью молнии; почему так бывает, никто еще не выяснил. Что удивительно, феноменальные счетчики не обязательно оказываются гениями; если уж на то пошло, гением был Виктор, а не Ежи. Именно Виктор умел смотреть на вещи не так, как все – а такой взгляд совершенно бесценен, если нужно найти новое решение, – и к тому же у него была внутренняя потребность доказать, что он способен на большее, чем другие. Этой последней черты Ежи был лишен абсолютно.

Поначалу над Ежи ставили опыты только в Лас-Крусесе, Аламогордо и Эль-Пасо – он не хотел уезжать дальше, чтобы не оставлять меня одну. Но когда ты родилась, фон Браун уговорил его съездить в Массачусетс и помериться силами с компьютером «Марк-1», созданным в Гарварде. Этот поединок Ежи выиграл без труда: перемножение больших чисел занимало у аппарата целых шесть секунд. Со следующим компьютером, под названием «Эниак», он тоже легко справился, хотя огромная машина с восемнадцатью тысячами электронных ламп выполняла уже несколько сотен операций в секунду. Но Ежи решил серию сложных задач за вдвое меньшее время, чем она.

Фон Браун не затем отправлял Ежи на эти поединки, чтобы похвастаться способностями одного из своих подчиненных; ему важно было пристыдить американских ученых и подстегнуть их работу над компьютерами. Он считал, что, если в этой области не произойдет резкий рывок, полеты в космос останутся невозможными, ведь на каждой ракете должен стоять компьютер, контролирующий полет. И это при том, что «Эниак» был по размерам больше «Фау-2», а ракеты, способные понести такой груз, оставались пока в мечтах.

Я говорила уже, что в научных центрах, куда приезжал Ежи, ему предлагали работу. Теперь жалею, что не уговаривала его тогда уехать из Нью-Мексико. Может, трагедии удалось бы избежать? Но я любила Ежи и хотела, чтобы он был счастлив. И я знала, что счастливее всего он будет, работая плечом к плечу с Виктором над тем, чем оба увлекались с ранней юности: постройкой ракет.