Джеймс Риз - Досье Дракулы

Прошло десять дней с тех пор, как я подвел его. Время вполне достаточное, как мне кажется, а сегодня я прошел самое последнее и, надеюсь, окончательное Испытание. Подробнее об этом позже, но прежде…

Как вышло так, что я впал в немилость? Я на полдня исчез , как выразился Генри, ибо «вернулся» в «Брунсвик» только к середине утра следующего дня, в понедельник, выйдя из гостиницы через черный ход и вновь войдя через главный. Из моего нового номера я послал Ирвингу весточку о том, что вернулся и со мной все в порядке и хочу объяснить свое отсутствие лично. Ирвинг ответил, что он рад этой новости, но встретиться со мной в настоящее время не может. Не смог он удержаться и не нацарапать в конце своего лаконичного ответа примечание о том, насколько его дисциплина и ответственность несопоставимы с моими. Слова, ставшие поговоркой: шоу должно продолжаться. Вообще-то, мне кажется, большая часть негодования Ирвинга была связана с его подозрениями насчет того, где я пропадал, подозрениями, каковые не рассеялись, когда я рассказал ему наконец о незамужней тетушке, проживающей на Стейтен-Айленд, к которой обязан наведываться всякий Стокер, оказавшийся в этих краях. В ходе вышеупомянутого визита я поранил руку. Так я сказал. Так я солгал.

Конечно, Генри на веру это не принял, но в том-то вся и суть. Пусть его подозревает, пусть возмущается. Он не может претендовать на всего меня. Если бы я рассказал ему правду — правду о моей слабости и моих неприятностях, правду о том, что я сделал с собой, — это лишь пополнило бы его арсенал упреков. Генри может быть очень жестоким, хотя, конечно, теперь говорит, что меня хватились, когда началась пурга, нигде не могли найти и очень беспокоились.

И действительно, снежная буря была нешуточной, и она продолжается. В то воскресное утро я и представить себе не мог, что вскоре снега навалит столько, что он будет доходить до середины моего бедра, и что ветры сметут его в сугробы высотой в двадцать футов. Люди как могут борются со стихией. Притаптывают снег, привязав к обуви квадраты из коврового материала как снегоступы, в тоннелях, прорытых в сугробах, разводят костры, чтобы они растопили снег вместо скрытого за облаками солнца. Сущее бедствие. Каждый день газеты публикуют новые списки погибших, главным образом замерзших. [30] История приписывает снежной буре 1888 года более четырех сотен смертей, сто человек погибло только в одном Нью-Йорке. Да, Кейн: мне действительно повезло, что я вышел из отеля «Брунсвик» в полном расстройстве, как уже описывал.

Ну да, наверно, мое исчезновение было в глазах Генри уникальным происшествием за долгие годы нашего знакомства. Ему никогда не приходилось искать своего Стокера. Правда, чтобы ты не проникся к бедному Генри Ирвингу чрезмерным сочувствием, позволь мне добавить, что он беспокоился и за себя: ведь нашему Губернатору пришлось взять бразды правления в свои непривычные к этому руки. Оставшись управлять труппой «Лицеума» — между прочим, своей труппой — своими силами, да еще в такой день, когда пурга добавила ко всему сумятицы , Генри Ирвинг обратился к той дисциплине, которая так долго его выручала. Он настоял на том, чтобы «Лицеум» в канун того воскресенья давал представление, хотя все остальные театры закрылись из-за непрекращающейся метели. Он потребовал, чтобы вся братия «Лицеума», а не только занятый состав, была в «Звезде» к восьми, и по ту и по другую сторону занавеса. Что все и сделали. Все, кроме твоего покорного слуги. И торжествующий Ирвинг распахнул двери с опозданием всего на двадцать пять минут, все это время не прекращая проклинать меня, ибо везде и всегда в здании «Лицеума» или где бы то ни было двери театра открываю именно я .

Конечно, об этом я узнал от Э. Т.: зрителей в такую погоду пришло мало, а с оркестром дело обстояло и того хуже: несколько завзятых театралов представляли публику, а весь оркестр состоял из арфы и двух скрипок. Тем не менее принцип был соблюден: шоу продолжалось. Наверняка на решение Ирвинга играть во что бы то ни стало повлияло мое отсутствие — в том смысле, что он хотел обойтись без меня. И полагаю, ему это удалось. Теперь он вооружен еще больше: он не нуждается во мне. И все же за прошедшее с тех пор время он подверг меня Испытаниям, на унизительных подробностях которых я предпочел бы не останавливаться, не будучи уверен, что они тебя позабавят.

Вот первое Испытание: я должен был найти для «Фауста» лошадь не столь «цветущего вида», как та, что я нанял в прошлую среду. («Клячу, Стокер, паршивую клячу!» — приказал Генри.)

Испытание второе: я должен был найти букет роз для Э. Т. в роли Маргариты. Вообще, если в пьесе цветы не предусмотрены, Г. И. исправно приносит букет в гримерную Э. Т. за полчаса до спектакля. Ну а для этой пьесы, не говоря уже о генеральной репетиции сегодня вечером, вполне сгодились бы и искусственные цветы, однако Генри, хоть умри, потребовались розы, и это в еще не оттаявшем городе!

И я нашел их, представь себе, хоть и за убийственную цену в пять долларов за цветок!

Невиданное дело! И будь я проклят, если не сказал об этом торговцу цветами! Что же до бедной лошаденки…

Воспользовавшись советом одного из работавших у нас плотников, я направился на рынок, находившийся не слишком далеко от Мэдисон-сквер, где и обнаружил привязанными к повозкам немало жалких, заезженных животных, едва ли заслуживающих, чтобы их именовали лошадьми. Зрелище это преисполнило меня печали, но я все равно уплатил ломовому извозчику 25 долларов. Правда, когда я повел бедную клячу за поводья к «Звезде» — заметь, не решаясь сесть верхом, дабы не подвергать несчастную риску сломать под моим весом спину, — за мной увязались какие-то прощелыги. Один, двое, потом собралась толпа. Меня стали обвинять в доведении скотинки до плачевного состояния, хотя мне едва ли удалось бы сделать это за те четверть часа, которые она находилась в моем владении. Зеваки бранились, свистели и улюлюкали. Мои протесты были тщетны, и я избежал ужасной участи быть схваченным констеблем и отправленным в тюрьму лишь потому, что кто-то в толпе услышал, как я произнес, нет, проорал имя Генри Ирвинга (вот и говори после этого, Кейн, что слава пуста и суетна). Среди зевак нашелся малый, видевший нашего «Фауста», когда мы в последний раз играли его в Нью-Йорке, и он, к моему облегчению, торжественно заявил, что в этой пьесе действительно нужна лошадь, которая передними копытами уже стоит в могиле.

Так я обрел спасение, ну, а что касается этого старого мешка с костями — лошади, которая, должен сказать, весьма прилично выступила в этой роли и достойна того, чтобы провести остаток дней в довольстве, — то ее реквизировал у меня констебль. Меня вынудили отдать поводья в обмен на повестку в суд и сопутствующий штраф, вдвое превышающий сумму, заплаченную мной за это несчастное существо! Таким образом, расходы за испытания этого дня составили 25 долларов за пять красных роз и еще 75 долларов за полумертвую клячу, которой я к тому же лишился. Блестяще, не правда ли?