Джеймс Риз - Досье Дракулы

— Наверно, ты имеешь в виду тайны.

— Признания, — сказал Кейн. — Впрочем, называй их как хочешь. Но что касается Фрэнсиса Тамблти, могу заверить тебя, Брэм, ты не знаешь их самой малой толики.

— Боюсь, и ты тоже.

Рыжеватые брови Кейна выгнулись дугой. Неужели я приехал не только с вопросами, но и с ответами?

— Тогда облегчим душу? Мы, оба?

— Конечно, — сказал я. — За этим я и приехал.

— А я и боялся, что приедешь, потому что мне придется рассказать тебе такое…

— Само собой, — сказал я, перебив друга, — и такой разговор требует двух удобных стульев. — Я кивнул в сторону гостиной. Может, пройдем туда?

— Да-да, конечно, — согласился Кейн. — Сам себя не помню… Могу позвонить, чтобы принесли чай, если хочешь.

— Очень даже хочу. Знаешь, я наглотался и городской пыли, и деревенской, поэтому сам понимаешь… И ради бога, Кейн, распахни окно на море, ладно? Здесь так же душно, как в будуаре Виктории.

Наконец-то он улыбнулся, но улыбка оказалась столь же мимолетной, как скор и решителен был его отказ впустить в замок воздух. Окна он открывать не станет. Сделать это сейчас было бы «небезопасно».

Небезопасно?

Увы, что бы ни знал Кейн о Фрэнсисе Тамблти, история, которую я привез из Лондона, была совершенно не способна рассеять его страхи.

Чай принесли и подали, и, когда был заказан обед — запеченный хек (единственное, что было под рукой, извиняющимся тоном пробормотала служанка), Кейн начал свою исповедь, которую я записал с его разрешения.

Итак.

— Могу ли я признаться, Брэм, что, будучи мальчиком, отличался… чрезмерной впечатлительностью?

Он подался ко мне со стула с высокой спинкой, говоря шепотом, чтобы его не услышала служанка за дверью. Боюсь, в последнее время Кейн усвоил множество присущих богачам предрассудков, одним из которых является убежденность в том, что слугам нечем заняться, кроме как ходить от двери к двери, от одной замочной скважины к другой, пригнувшись и выслеживая. В качестве меры предосторожности он установил на маленьком столике рядом с дверью гостиной странный прибор, немного смахивавший на токарный станок. Стоило Кейну повертеть ручку, и это диковинное устройство заговорило его собственным голосом. Поразительно.

— Что за чудеса?

Хотя я слышал о фонографе мистера Эдисона, увидеть его в действии мне довелось впервые.

Кейн объяснил. Он недавно, выложив изрядную сумму, приобрел эту машину, чтобы наговаривать и записывать на восковые цилиндры свои тексты. Затем его секретарь переносит их на бумагу. Суть того, как именно работает это устройство, признаюсь, от меня ускользнула, но, надо полагать, у столь хитроумного новшества существует широчайший спектр применений. [144]Поскольку у нас и без того было много неотложных дел, я не стал расспрашивать о новой игрушке Томми, однако беседу мы вели под дребезжащий аккомпанемент фонографа: предполагалось, что поддельный голос Кейна сбивал с толку любителей подслушивать, приложив ухо к замочной скважине.

— Мальчиком, говоришь? Как давно ты знаешь этого человека?

— Впервые я встретился с ним, — сказал Кейн, — в тысяча восемьсот семьдесят четвертом году. Мне был двадцать один год, ему — сорок один.

Бедный Кейн потеребил рыжеватую бородку и усы тонкими пальцами и промокнул носовым платком свой покатый лоб — сказать, что у Томаса Генри Холла Кейна есть сходство с Шекспиром, — самый большой комплимент, который можно ему сделать, — и заерзал на стуле, словно на раскаленной сковородке. Его широко открытые глаза все время избегали моих: меня это прискорбное зрелище отнюдь не радовало, но, увы, мне позарез нужны были ответы.

— Нетрудно рассчитать, сколько ему сейчас, если тебе скоро стукнет тридцать пять, — сказал я.

Кейн кивнул, а я с удовлетворением отметил, что правильно на глазок определил возраст американца — пятьдесят с хвостиком.

— Однако, Кейн, в двадцать один год вряд ли можно считать себя мальчиком.

— Он был в два раза старше меня, Брэм, и делал из меня мальчика. Я был… впечатлительным, да.

— Не понял. Что это значит — «впечатлительным»?

— Послушай, Брэм, в конце концов, я не потерплю, чтобы меня допрашивали. Да еще и в моей собственной гостиной!

Эта внезапная вспышка ярости показалась мне странной, но раз уж в последнее время запал моего друга стал короче, я мысленно велел себе быть осторожнее.

— Ну вот, вижу, настал мой черед извиняться перед другом. Прости, Кейн. Я думал, тебе, может быть, полегчает, если ты…

— В свое время, — сказал он, — все в свое время.

Видно, Кейн принял близко к сердцу мои расспросы: некоторое время мы сидели в напряженном молчании. Кейн рассматривал тыльные стороны своих ладоней, а потом наконец заговорил:

— Тогда, в семьдесят четвертом году, как ты знаешь, я жил в Ливерпуле, вел колонку театральной критики в «Городском крикуне» и, еще не встретил Мэри.

Я кивнул:

— Но ты уже свел знакомство с Генри Ирвингом?

— Да. Мой отзыв о его постановке «Гамлета» дошел до Генри, и он ответил мне приглашением на свое первое исполнение Принца в «Лицеуме». Это было в канун Дня всех святых, тридцать первого октября тысяча восемьсот семьдесят четвертого года.

Несмотря на мои попытки придержать язык, чтобы дать говорить Кейну, нетерпение подстегнуло меня сказать, что мне известно о присутствии Кейна на той премьере, после которой он впервые ужинал с Генри.

— Но ты не знаешь, что он сопровождал меня.

— Тамблти?

На это Кейн лишь закрыл глаза и вздохнул в знак согласия.

— Ты совершенно прав, — сказал я. — Об этом я не знал.

Как странно, что Генри ничего мне не рассказал. Наверняка он помнит о встрече с американцем в компании Кейна, пусть даже и четырнадцать лет тому назад. Не был ли то крючок, на который Тамблти подцепил Генри, а потом и намотал доверчивого Губернатора на леску. Генри — актер, в конце концов, его можно купить за комплимент, а я сам слышал, как красноречив может быть Тамблти, когда ему это нужно.

— Да, — продолжил Кейн, — Генри знает этого человека почти столько же времени, сколько и я, — Фрэнсис прибыл в Ливерпуль в июне, менее чем за четыре месяца до представления «Гамлета» в тот Хэллоуин.

— Откуда…

И поскольку меня раздражало, что он называл американца по имени, я добавил, словно это нуждалось в уточнении:

— Откуда приехал Тамблти?

— Вроде бы из Нью-Йорка, но… он , Тамблти, — Кейн все-таки стал называть этого человека так же, как я, — всегда был путешественником. Или, вернее сказать, бродягой.

— А были у вас общие друзья? Это они познакомили тебя с ним?

Это, увы, прозвучало как грубый намек на то, что Кейн навязал мне Тамблти.

— Нет, — решительно заявил Кейн. — Мы познакомились по объявлению.