Джеймс Риз - Досье Дракулы

— Упоминал ли он в последнем письме о деньгах?

Ночь была поздней, разговор шел с близким другом, и я, уже почуяв в воздухе серный запах шантажа, решил перейти к сути дела.

— Нет, — сказал Кейн, — но поскольку я понимаю, куда ты клонишь, позволь сказать, эта мысль уже не один раз приходила мне в голову. Но повторюсь: нет. В его последнем письме не было никаких намеков на… шантаж.

Так он впервые признал саму возможность шантажа и его средство — уцелевшие письма, — а на следующий день моя догадка подтвердилась, и теперь я знаю, почему встревоженный Кейн принес своего Стокера в жертву такому человеку: наше знакомство показалось ему той малой ценой, которую можно было заплатить, чтобы сохранить свое спокойствие, найти Тамблти занятие в Лондоне и держать его на расстоянии.

Тут Кейн притих, чересчур долго разжигая свою сигару. Интересно, не подумывал ли он о том, чтобы показать другие письма, все письма? Но он воздержался от этого. Кейн понял, что уронил себя в моих глазах, рассказав эту историю, и мне захотелось приободрить его, заверив, что мое уважение к нему вовсе не пошатнулось, и тому подобное. Кейн ничего не хотел слышать. На него накатила хандра, которая, боюсь, долго его не оставит. ( На заметку. Телеграфировать Кейну по возвращении в Лондон: «Письма прочитаны. Дружба нерушима».)

Наверно, выговорившись, Кейн был бы рад уйти, если бы не настала моя очередь рассказывать о Тамблти то, что было известно мне. Я начал. Спустя пять минут Кейн сидел в кресле, выпрямив спину, его большие глаза горели, челюсть отвисла, а сигара быстро превращалась в пепел.

Я решил ничего не смягчать. Если Кейн сочтет, что я сошел с ума, так тому и быть.

…Некоторое время я сидел, размышляя о том, как меняется с возмужанием наше сознание: ведь детьми мы были куда более доверчивы. Способны поверить в очень многое: домового под кроватью, пиратов, затаившихся в бухтах Клонтарфа, и тому подобное. По мере того как мы взрослеем, наша способность верить скукоживается. В чем причина этого? В религии, в знании о мире, в пресловутом житейском опыте? Мы сами ограничиваем эту способность, подобно тому как скупец затягивает все туже тесемки своего кошелька. Правда, скупец обогащается, тогда как мы, люди, обездоливаем себя, оставаясь с верой лишь в очевидное и несомненное. А ведь если вдуматься, то в конце жизни веры должно быть больше, гораздо больше, чем в ее начале. Широта восприятия — вот что нужно человеку, ибо, если ему предначертано истолковывать природу, его представления должны быть по меньшей мере столь же широки, как она, чтобы ее объяснить. Но, увы, у большинства людей с возрастом ширится не вера, а маловерие. К счастью, это не относится к Хомми-Бегу, иначе он прошлой ночью указал бы мне на дверь. Но нет: Кейн оказался исключением из правила, и доказательство тому последует далее.

Он долго сидел, размышляя о том, что я ему рассказал — а я рассказал все , — прежде чем назвал это «поруганием» здравого смысла, и все же, и все же… Существуют тайны, о которых люди могут только гадать, уходящие в глубь веков и раскрывающиеся лишь частично. Неужели теперь мы столкнулись с чем-то подобным?

Кейн встал и начал ходить по комнате — привычка, позаимствованная у Россетти, — сжимая при этом револьвер в кармане.

— Одержимость, говоришь? Это отсылает нас на грань разума, не так ли? Хотя, конечно, разум… ну, здесь главенствует не разум, ибо тут мы вступаем в совершенно иную область. И в конце концов, мы — люди, которые воображением зарабатывают себе на жизнь, — должны уметь совершенствоваться на этом пути, разве нет?

Потом он, как будто в такт биению сердца, несколько раз повторил: «О Брэм, о Брэм», пока наконец не вернулся на философскую стезю.

— Я часто размышлял, не является ли жизнь, которую мы проживаем, лишь видимым аспектом некоего несравненно более грандиозного, незримого конфликта. Иначе почему мы то и дело не можем найти объяснения: по какой причине те или иные события происходят так, а не иначе? Это странно. Как же в таком случае можем мы опровергнуть теорию древних — ту самую, на которой греки основывали свою драматургию и которая сводится к следующему: незримые силы добра и зла, действующие в сферах, пребывающих за пределами нашего контроля, затевают между собой войну, побочным результатом чего становятся наши судьбы.

— А может ли человек сделать так, чтобы какие-то из этих сил — неважно какие — открылись бы ему, пусть и случайно?

Я не сказал ничего, потому что сказать мне было решительно нечего.

— Даже наши собственные, не столь уж давние предки, — продолжал Кейн, — усматривали руку дьявола в повседневных делах. Осмелюсь предположить, что они постоянно ощущали присутствие Сатаны, тогда как Бог вел себя не столь… навязчиво. Они ежедневно проклинали одного и воздавали хвалу другому, трижды за день, как это было с моей бабушкой. Для нее мир был полон духов, добрых и злых, служителей Бога и Его Врага, поэтому она бы не удивилась, увидев, как из ее чайника вылетает ангел, или если, повернувшись, обнаружила бы, что за ее столом сидит Архидемон. Почему же они — хоть греки, хоть моя бабушка — имели веру, тогда как мы, Брэм, едва ли к ней способны?

— О, — возразил я, — у меня-то вера есть. И теперь ее больше, чем когда-либо.

— Я так и думал… Демон, говоришь? Змеи, скорпионы и тому подобное? Выступают в качестве знамений, знаков?

Он продолжал молча ходить по комнате. Огонь уже не трещал, и был слышен шум моря. Мы расправились с виски, но, рискну предположить, были трезвы как стеклышко.

— Ты, Брэм, человек не суеверный и не склонный нести по мелочам всякий вздор. Это я знаю давно, поэтому верю всему, что ты говоришь, пусть даже только потому, что говоришь это ты. Более того, я не нахожу никакого оправдания для своего неверия. Вдобавок, если бы кто и подошел для танцев с дьяволом — любым или именно с этим дьяволом, этим воскресшим богом, этим врагом Египта, этим…

— Сетом, — подсказал я.

— Сетом, — повторил Кейн, — что ж, пожалуй, Фрэнсис Тамблти и был бы тем самым человеком.

Кейн умолк. Он обернулся ко мне:

— Ты рассказывал об этом кому-нибудь еще?

— Нет, хотя я подумывал о том, чтобы поговорить с леди Уайльд, поскольку она…

— Да, да, — сказал Кейн, — ты всегда высоко ценил леди Уайльд и ее покойного мужа.

— Да. Сэр Уильям, услышав обо всем этом, не только не испугался и не растерялся бы, но и непременно захотел бы добраться до самой сути… любыми средствами. Я поступлю точно так же. А поскольку Сперанца разделяла, нет, разделяет и скептицизм сэра Уильяма — которого нам, безусловно, недостает, — и его эрудицию, я обращусь к ней. Только те, кто много знает, понимают, что можно узнать больше, гораздо больше. [156]