Петр Межирицкий - Читая маршала Жукова

1. Я понимаю ваши нужды.

2. Лично мне ничего не надо, кроме вашего блага.

Коммунизм, как учение, не имел подтекста. Нацизм родился со злобным демоническим подтекстом.

Было ли Зло тайной для владетелей, приведших Гитлера к власти?

Нет. Как не было в свое время тайной честолюбие Наполеона. "Детские игрушки, пусть играют, лишь бы дело делали." - Они надеялись с этим справиться.

Речь не об Эккарте и Хаусхофере. Те были убежденными и даже по-своему чистыми апостолами Зла. Речь о пристойных буржуа, о добрых прихожанах, дававших деньги из лучших побуждений правопорядка.

Советская пропаганда так дезавуировала себя, что ей не верили ни в чем. Был в свое время знаменит писатель Ник. Шпанов, еще до войны с точностью до наоборот описавший, как развиваются события после нападения на нас фашистов. У него мы лупим фашистскую сволочь в хвост и гриву (соцреализм!), и бежит она, вся, извините, в соплях, теряя штаны. Ник. Шпанов на квази-исторической основе писал толстенные романы, многие и сейчас помнят если не романы, то их запазушный объем - "Поджигатели", "Заговорщики". Романы эти издавались тиражами, от которых у авторов, подобных мне, просто слюнки текли. Эти тома можно было видеть в любом доме. КПСС литературным путем оправдывала заключение русско-германского пакта: "Если бы не мы, то нас. Капиталисты дали Гитлеру деньги, привели его к власти и толкнули на Восток".

Насчет толкания - возможно. Не любили СССР. Да и за что? И деньги давали, факт. Без условий. Гитлер не связывал себя обязательствами. Просто - давали, косясь на восток. Видные монополисты - А.Феглер, Г.Крупп, фон Рентельн, Я.Шахт, даже Генри Форд. Почему-то они пребывали в уверенности по поводу своей способности держать пса на поводке и контролировать события…

… пока в одно прекрасное утро не проснулись вдруг в реальности гестапо, в мире, где даже их деньги ничего не могли.

20 апреля 1939 года войска вермахта под новыми нацистскими штандартами продемонстрировали в честь 50-летия фюрера миру свою устрашающую мощь.

Шесть лет спустя те же штандарты брошены были в слякоть Красной площади в Москве.

Но какою ценой…

Канунили долго и бестолково и, послушные вождю, ко всему оказались не готовы. Канючили разрешения сбивать или хоть отгонять совсем обнаглевшие немецкие самолеты, подкреплений к границе, повышенной боеготовности, чем-то еще занимались. Чем? Неясно. Видимо, проигрывали варианты. Но не обороны, а нападения: на севере Европы, на западе, на юго-западе. Ди эрсте колонн марширт, ди цвайте колонн марширт…

"Напряжение нарастало. И чем ближе надвигалась угроза военного нападения, тем напряженнее работало руководство Наркомата обороны. Руководящий состав наркомата и Генштаба, особенно маршал С.К.Тимошенко, в то время работал по 18-19 часов в сутки, часто оставаясь в рабочих кабинетах до утра.

13 июня С.К.Тимошенко в моем присутствии позвонил И.В.Сталину и просил разрешения дать указание о приведении войск в полную боевую готовность и развертывании первых эшелонов по планам прикрытия.

– Подумаем, - ответил И.В.Сталин."

Да о чем думать-то, если Наркомат обороны работает по 18-19 часов в сутки? Он уже воюет!

Не позавидуешь тут наркому и начальнику Генштаба. Они-то знают, что война на носу, а руки связаны. И даже сказать ничего нельзя, не то погибнешь за зря, как погибли только что схваченные соколы-летчики, а до них тысячи достойнейших людей, в свое время учивших наркома и начальника Генштаба ремеслу опережения врага…

До начала Великой отечественной войны оставалось сто шестьдесят восемь часов.

Незадолго до роковой даты работница Наркоминдела, она же секретная сотрудница НКВД, миленькая З. Рыбкина (впоследствии, после неизбежной отсидки, детская писательница Зоя Воскресенская) на вечере в германском посольстве тихонько шарила по особняку в поисках укромных мест для размещения подслушивающих устройств. Она отметила исчезновение некоторых картин и декоративных деталей обстановки и с ужасом увидела, что работники посольства пакуют чемоданы.

О замеченном срочно доложено было по инстанциям.

Реакция - ноль.

До начала Великой отечественной войны оставалось еще не менее пятидесяти четырех часов.

Шли эшелоны в Германию. Древесина, зерно, нефть, сталь, вереницы эшелонов, один за одним, хоть со своими перевозками не справлялись, но немцам все поставляли педантично, так что иные квази-исследователи усмотрели в этом умысел и даже изложили оный не как собственную гипотезу, а как реально существовавший план: задушить немцев поездами, забить железнодорожные ветки, потом шлепнуть сверху и - все, каюк.

Плохо, если у исследователя мало фантазии. Но если она в таком избытке, то совсем беда. Ведь можно и до того договориться, что массы пленных в начале войны были не взяты вермахтом, а заброшены нами в тыл врага, дабы отвлечь его на конвоирование, заблокировать дороги, внести путаницу, потом шлепнуть и -…

И - долго не получался шлепок.

А времени-то уже нет. Ни двух-трех лет, ни двух-трех дней. Нет и часа. Зерно пошло в солдатские желудки, горючее в баки самолетов, сталь на стволы,а древесина на приклады, разбивающие головы пленным комиссарам.

Война - началась!

В три часа утра 22 июня нарком госбезопасности Меркулов собрал в кабинете ответственных сотрудников и сообщил, что СССР подвергся нападению германских войск на всем протяжении западных границ.

Вождь узнал об этом лишь три четверти часа спустя. Да и не от тех узнал, кто первыми получил страшное известие, не от опытных царедворцев, несших владыке лишь радостные вести.

Сталина пробудил Жуков.

В это время ни о чем не предупрежденные, ничего не подозревавшие сыны Отечества в приграничных гарнизонах и даже на заставах мирно спали в своих казармах.

Их будила - смерть.

Поздним вечером в субботу 21 июня 1941 года я с родителями, сестрой и бабушкой, матерью отца, возвращался с большого торжества. В старом семейном гнезде, бывшем и моей колыбелью, в большой квартире на улице Мало-Подвальной, некогда целиком принадлежавшей дяде, старшему брату матери, небедному киевскому купцу, вся семья, братья и сестры матери и отца, отмечали двадцатипятилетие моего кузена, лейтенанта, вернувшегося раненым и обмороженным с финской войны. Брат был в штатском костюме, но в спальне висела на стуле его гимнастерка с кубарями и орденом, и все ходили смотреть на нее, а младший сын дяди, расстрелянный в 1944 году за отказ вести в атаку взвод, не понимавший по-русски, восторженно переливал в славу услышанные от брата фронтовые эпизоды бесславной войны. Стол был домашний, пили в нашей семье по рюмке, говорили много, но о детях не забывали, мы вечно вертелись под ногами и ушки держали на макушке, так что имена не назывались, и даже имя вождя прозвучало в беседе мужчин лишь однажды - когда старший брат отца, еврейский писатель, вскоре назначенный на погибель в Еврейский антифашистский комитет, накричал на меня, сопляка, вещавшего войну, и заткнул мне рот авторитетом Сталина, сказавшего еще неделю назад, что войны не будет.