Николь Апсон - Печаль на двоих

— Так вы утешались с мисс Бейкер, пока ей это не надоело и она не прогнала вас. Что вас, очевидно, здорово рассердило.

Бишоп пожал плечами:

— Да нет, не особенно. Вокруг таких, как она, полно. Бросьте, инспектор: что, нам нельзя немного поразвлечься? Пока моя жена ничего не знает, это ее никак не задевает.

Пенроуз поднялся, уверенный в том, что разговор с этим типом не более чем потеря времени.

— Продиктуйте свои данные сержанту Фоллоуфилду. Будем надеяться, что жена подтвердит ваши слова.

После бесед с людьми вроде Лайонела Бишопа Пенроузу всегда становилось не по себе, и он в раздражении вышел из комнаты. Арчи уже начал подниматься по лестнице, как его окликнул Фоллоуфилд:

— Сэр, Бишопа надо немного задержать.

— Это потеря времени. Ему Марджори была настолько безразлична при жизни, что убивать ее у него просто не имелось повода.

— Может, и так, сэр, но непонятно, кто кому будет подтверждать алиби.

— Что вы хотите этим сказать? — Пенроуз забрал у Фоллоуфилда протянутый ему лист бумаги.

— Я про его жену Сильвию Бишоп. На работе ее знают под девичьей фамилией Тимпсон — она служит в «Клубе Каудрей».

Селия Бэннерман приостановилась на середине главной лестницы, прислушиваясь к успокоительно деловому шуму на нижнем этаже. Как бы ни была занята, она всегда находила время задержаться хоть ненадолго в одном из самых привлекательных уголков здания. Изумительной красоты лестница являлась частью особняка, и осталась в прежнем виде после превращения зданий в клуб и колледж, и к тому же была единственной частью клуба, где все еще веяло духом старины. Стены и потолки здесь расписаны грандиозными картинами Древнего Рима — вероятно, работы сэра Джеймса Торнхилла, тестя Хогарта [11] Торнхилл, Джеймс (1675–1734) и Хогарт, Уильям (1697–1764) — английские художники. и одного из известнейших мастеров росписи тех времен. Чудом сохранившаяся лестница, воспрянув к новой жизни, теперь, среди бесчисленных атрибутов современности, ощутимо напоминала о прошлом и была не только символом прежних достижений, но и прочным залогом будущих.

По крайней мере Селия на это надеялась. Недавние перипетии в клубе, ее бесконечные стычки с Мириам Шарп по поводу будущего всей организации, а с другой стороны, разговоры с Джозефиной Тэй о прошлом заставили Селию задуматься о прожитой жизни: в основном она была довольна тем, чего достигла. Да, довольна, хотя и несколько обеспокоена за свое будущее. А еще ее поразило, как быстро промелькнули годы, — казалось, она лишь вчера молоденькой девушкой училась на курсах медсестер. И сейчас вдруг Селия поняла, что именно эти занятия вдохновили ее на все, чего она смогла добиться в жизни. Хотя, проходя после курсов испытательный срок в больнице, Селия ощущала себя скорее поденщицей, чем специалисткой, способной помогать больным людям. В те времена работа медсестры была не более чем тяжелый физический труд, часто в отвратительных условиях, и у нее вызывали горечь и ненависть то, с какой циничностью эксплуатировалось и ее желание помочь людям, и ее чувство долга. Селии претило, что от нее и тех, кто работал с ней бок об бок, требовалось так много и так мало давалось взамен. Изнуренная и разочарованная, она решила, что после окончания испытательного срока не станет добиваться должности медсестры.

Как ни парадоксально, но именно люди, с которыми она познакомилась в тюрьме, вернули ей веру в идеалы избранной ранее профессии — сестры милосердия. Покинув «Холлоуэй», Селия была полна решимости внести в сестринский труд благотворные перемены. После двух административных постов в больницах северных районов ей предложили престижную должность в Энсти, и она с радостью согласилась преподавать будущим медсестрам и учителям. А потом началась война, и новое поколение женщин-идеалисток посвятило себя уходу за больными и ранеными, однако в конечном счете эта самоотверженная работа их не только эмоционально истощила, но и оставила почти без всяких средств к существованию.

По просьбе леди Каудрей Селия оставила тихую заводь Энсти — в любом случае уже запятнанную смертью Элизабет Сэч — и отдала все силы движению, сражавшемуся за реформы, в которых главным, по ее мнению, было женское образование. Она приняла деятельное участие в самых важных начинаниях: открытии курсов для медсестер, сборах средств для государственного здравоохранения и акушерства, в создании библиотеки для медсестер и ассоциации медсестер-студенток, — но ничто не принесло ей такого удовлетворения, как работа в «Клубе Каудрей». Профессия медсестры наконец перестала быть изолированной, она теперь конкурировала с другими профессиями, где с каждым днем женщины добивались признания и новых свобод. Смерть леди Каудрей, разумеется, была тяжким ударом, однако те, кто работал вместе с основательницей клуба, исполнились еще большей решимости продолжать начатое ею дело. И что бы ни говорила Мириам Шарп, они слишком далеко продвинулись, чтобы позволить тем, кто не желает расставаться с прошлым, обратить в пыль все, чего Селии с ее единомышленницами удалось достичь.

Мисс Бэннерман продолжала спускаться по ступеням, с удовольствием отметив деловитую суету в вестибюле и комнате отдыха. Субботний ленч пользовался популярностью, и женщины — кто в рабочей форме, кто в будничной одежде — перед походом в город за покупками болтал и друг с другом в ожидании свободного столика в столовой. Селия узнала среди них несколько завсегдатаев и на пути в свой кабинет остановилась поговорить с ними.

— Бэннерман!

Селия вздрогнула и обернулась на этот возглас.

— Господи помилуй! Эту женщину я и искала. — Было всего половина второго, а Джеральдин Эшби, похоже, провела в баре уже не один час. Она стояла в дверях, и лицо ее пылало от гнева. — Я считаю, что вы мне должны кое-что объяснить. Во-первых, почему вы позволили девушке, оставленной на ваше попечение, болтаться на веревке у вас в физкультурном зале.

В вестибюле мгновенно воцарилась тревожная тишина. Селии показалось, будто ее с размаху швырнули в воду. Она покраснела от возмущения, но когда заговорила, голос ее был бесстрастным.

— Если вы, Джеральдин, хотите мне что-то сказать, лучше это сделать один на один и когда вы немного протрезвеете.

— Конечно, один на один. Я уверена: то, что вы замешаны в смерти молоденькой девушки, не очень-то лестно для вашей профессиональной гордости и вашего честолюбия.

— Смерть Элизабет Прайс — трагедия, но я никак не могла ее предотвратить.

— Выходит, во всем виновата она одна? Мерзость какая! Вы говорите о Лиззи так, точно до ее смерти не имели к ней никакого отношения, но не будем забывать, кто задал тон всей ее жизни. Вы ввергли ее в существование, основанное на сплошной лжи, а потом оторвали от единственной истинной ценности. Если кто и обернул веревочку вокруг ее шеи, так это вы.