Стивен Галлахер - Царствие костей

Она сидела на скамейке, раздвинув ноги. Выглядела она постаревшей, глаза ее ввалились и ничего не выражали. Немытые волосы висели длинными сальными прядями. На полу возле нее стоял таз с водой. Блузка на Луизе из белой превратилась в серую, юбка засалилась и покрылась пятнами, на серые от пыли ботинки налипли комья грязи. Она умывалась, но Сэйерс не заметил рядом полотенца.

Луиза вытерлась рукавом. Она нисколько не удивилась его появлению. Он подошел к ней.

— Это ты, Том, — сказала она и вздохнула.

— Последние новости знаешь? — спросил он.

— Знаю, — ответила Луиза. — Полиция ищет меня.

На входе показались Молчун и Немая, встали по обе стороны двери. Луиза с ненавистью посмотрела на них.

— Ты пытался, Том, — снова заговорила она. — На минуту я даже поверила твоим словам. А потом я все разрушила. На этот раз мне нет оправдания.

— Не знаю, что тебе наговорили твои прислужники, — произнес Сэйерс, — но главного не сообщили. Себастьян Бекер жив.

Луиза вскинула руки.

В ту же секунду рядом с ней оказался Молчун с револьвером в руке, но Сэйерс опередил его. Быстро выхватив «бульдог», он прострелил Молчуну грудь. Отскочив в сторону, Сэйерс повернулся к Немой и выстрелил. Вторая пуля пошла чуть выше первой, только это уже не имело значения. Она разнесла Немой череп. В стену брызнула кровь вперемешку с мозгами. Немая упала ничком, рядом со своим мужем.

Луиза словно застыла. Она продолжала сидеть с поднятыми руками. Ее бессмысленный взгляд перебегал с одной фигуры у ее ног на другую.

Молчун корчился в судорогах, издавая отвратительные звуки. Сэйерс подошел к нему и выстрелил в голову. Молчун содрогнулся в последний раз и затих.

Сэйерс снова подошел к Луизе и как ни в чем не бывало продолжил прерванный разговор:

— Так вот, Луиза. Больше тебе волноваться не о чем. Считай, что с прошлым покончено и для тебя наступает новая жизнь. Уходи отсюда и не оглядывайся назад. Как говорит Книга, иди и более не греши.

— Нет! — воскликнула она.

Она вскинула руки с закатанными для умывания рукавами. Сэйерс схватил ее за запястье, тонкое, но сильное. Он крепко сжал ее своей широкой мощной ладонью, посмотрел на ее пальцы, длинные, уже не нежные девичьи, а женские, с обкусанными по-детски ногтями.

— Послушай меня снова, Луиза. Душа твоя не потеряна. Чувство вины съедает тебя. Чем дольше ты будешь сторониться мира, тем больше вреда причинишь себе.

Он слегка разжал пальцы, она выдернула руку.

— Я разрушительница, — уверенно ответила Луиза.

— Никакая ты не разрушительница. Все, роль Странника отыграна. Взгляни на нас. Права ты была только в одном: мы дети своего времени, и перед нами лежит единственный путь — вперед.

Он стер с ее щеки слезу.

— Если любовь можно обрести вновь, считай, что ты обретала ее много раз.

Он помазал ее слезой свою щеку, точно так же как она когда-то смазала свое лицо кровью Эдмунда Уитлока.

— Что ты делаешь? — спросила она.

— Ты любима, а я, по твоему же собственному признанию, нет.

Она вскочила со скамьи и едва не упала навзничь, пытаясь отстраниться от него.

— Том, остановись! Нет!

— Слишком поздно, — сказал он.

Луиза стояла не шевелясь. Он взял ее за плечи и, подтолкнув, направил к двери, провел мимо бывших слуг. Луиза не сопротивлялась. Словно в забытьи они приблизились к лестнице, спустились вниз.

— Том, не нужно, — пробормотала она. — Не делай этого.

Собака ожидала Сэйерса внизу, сидя в центре нефа, глядя на хоры. Она неуклюже, боком отбежала в сторону, пропуская их.

Сэйерс вывел Луизу на церковное крыльцо, там остановился и, взяв за плечи, повернул к себе. Она стояла на расстоянии вытянутой руки. Он в последний раз посмотрел ей в глаза.

— Я отпускаю тебя, — произнес Сэйерс. — Отныне все твои грехи ложатся на меня. А теперь иди. — Он развернул ее и легонько подтолкнул в спину.

В пятницу, первого января 1904 года, рыцарь английского театра сэр Генри Ирвинг, остановившийся в отеле «Вашингтон», получил письмо. Исполнительный директор Брэм Стокер, всегда проверявший корреспонденцию, вскрыв конверт, извлек оттуда листок бумаги, прочитал текст и передал письмо своему шефу. Оно содержало приглашение в Белый дом, где в тот день, ближе к обеду, президент устраивал прием.

В течение века президенты США сохраняли традицию — на Новый год приглашать всех находящихся в столице правительственных чиновников, послов иностранных государств и оказавшихся под рукой представителей простого люда, прославившихся своими достижениями, дабы все они смогли отдать дань уважения руководителю страны. В приглашении указывалось, что Ирвингу следует воспользоваться входом для гостей, расположенным с тыльной стороны здания. Оттуда его и Стокера провели в Голубую комнату, где Ирвингу отвели место в конце шеренги, возглавляли которую офицеры корпуса морской пехоты.

Прием, открывающий сезон торжеств и великосветских балов, заканчивался пожатием самим президентом семисот рук наиболее отличившимся гражданам и гостям, символизировавшим надежность страны и лично ее главы. Белый дом наводнили агенты службы безопасности и полицейские. Никому не разрешалось подходить к главе государства, держа руки в карманах или прикрывать их какими-либо предметами.

Увидев Ирвинга и Стокера, президент Рузвельт задержался возле них и удостоил непродолжительным разговором. Стокер крайне удивился и несказанно обрадовался, когда президент вспомнил его имя, хотя с тех пор как они делили скамью присяжных на заседаниях полицейского дисциплинарного суда, прошло немало времени.

Кое-кто из приглашенных полагал, что президент намеренно испытывает их терпение, другие же видели в поведении старого лиса Рузвельта очередную хитрость — затягивая прием, он показывал свою отличную физическую форму. Каждая лишняя минута, уделенная чиновнику или иностранному послу, могла быть истолкована как предвзятость, но Ирвинг считан себя выше социальных предрассудков.

Закончив разговор, глава предложил Ирвингу и Стокеру пройти за красный бархатный канат и присоединиться к особому обществу — личным друзьям президента и членам его семьи.

Ирвинг и Стокер пробыли на приеме примерно час. Ирвинг блистал, как обычно. Участие в подобного рода торжествах помогает человеку возвыситься и забыться. Ирвингу нужно было отвлечься, его восьмое турне по Америке заканчивалось провалом. Публика видела в нем уже не блистательного актера, а бледный призрак минувшей эпохи. Пока Ирвинга чествовали и жали руки на приеме, он почти уверовал в то, что ему удастся превратить провал в триумф. На самом деле его авантюрная поездка заканчивалась полным фиаско, финансовые потери от дорогостоящей постановки «Данте» погребли под собой все радужные ожидания.