Филипп Ванденберг - Беглая монахиня

Хотя религия и приличия не позволяли прислушиваться к словам, произносимым кем-то во сне, но, по-видимому, греховность преобладала в ней над благочестивой верой, а любопытство — над воспитанностью. И поскольку доктор выговаривал слова все отчетливее и все чаще, Магдалена просто не могла не обратить все свое внимание на спящего естествоиспытателя.

Но как объяснить иначе, чем справедливой карой Господней, то, что Бомбаст моментально замолчал и больше не издал ни одного звука? Смертельно усталая Магдалена уже почти засыпала, как вдруг снова услышала бормочущий, но ясный и четкий голос Бомбаста: сатан… адама… табат… амада… натас…

Магдалена жутко перепугалась. От страха на лбу ее выступил холодный пот, леденящий ужас сковал душу. Она встала и мельком взглянула на Бомбаста, он спал и храпел как ни в чем не бывало. Ее одолели сомнения, не приснилось ли ей все это? Быть может, ее мозг, на долю которого в последние дни выпало так много трудно перевариваемой информации, сыграл с ней злую шутку? А не сама ли она выговорила формулу? Она безуспешно попыталась повторить слова Бомбаста: сатан… адама… Дальше ничего не получалось. Как она могла в полудреме произнести формулу, если не в состоянии вспомнить ее, даже бодрствуя? К тому же она точно слышала голос Бомбаста.

Она снова и снова разглядывала загадочного исследователя. В какой-то момент ей показалось, что в нем есть сходство с незнакомцем, с которым она встречалась ночью в долине Майна. Правда, лицо того мужчины она видела лишь в свете мерцающего фонаря, но чем дольше Магдалена всматривалась в спящего, тем невероятнее ей казалось это предположение. Не только голос Бомбаста, но и вся его внешность, манеры резко отличались от облика и манер таинственного незнакомца.

Магдалена дрожала всем телом. Понапрасну пыталась она сдержать слезы, ручьями вдруг побежавшие по ее щекам. Это были слезы не боли и скорби, а полной растерянности. Что ей делать? События не умещались в голове. Она помышляла о бегстве, о том, чтобы вырваться из адского круга, в котором оказалась.

И вдруг, в страшном смятении, она словно бы услышала голос Рудольфо: «Ты хочешь восстать против собственной судьбы? Именно теперь, когда я посвятил тебя в величайшие тайны человечества? Я удовлетворял твое любопытство по твоей собственной воле. А теперь ты желаешь вопреки здравому смыслу обратиться в бегство? Магдалена…»

Оглушенная голосом Рудольфо и смыслом его слов, Магдалена примостилась, подобрав под себя ноги, в самом конце каюты. Она и сама не знала, как туда попала. Наверное, доползла на четвереньках. Уткнувшись лицом в коленки, она стала ждать утра.

С ударом колокола, ровно в девять утра, Иоахим Кирхнер вошел в мрачный кабинет архиепископа Майнцского:

— Да ниспошлет Господь благословенное утро вашей курфюрстшеской милости!

Альбрехт Бранденбургский, архиепископ и курфюрст Майнцский, сын курфюрста Иоганна Цицерона Бранденбургского, бывший архиепископ Магдебургский и администратор епископства Хальберштадт, а ныне самое влиятельное духовное лицо к северу от Альп, сидевший за монументальным дубовым столом, широко зевнул. Он был облачен в стихарь, пурпурную сутану и черный берет.

— Ладно, ладно, Кирхнер, — небрежно махнул он рукой. — Что там у нас сегодня?

Кирхнер, долговязый, как жердь, с вьющимися рыжеватыми волосами и необычайно бледной кожей, был секретарем и поверенным его высокопреосвященства. Он слыл хитрым интриганом, которого побаивались при дворе. Черная облегающая риза лишь подчеркивала его худобу. Обозначив нечто ироде поклона, сводившегося к сгибанию верхней части туловища в бедрах с грацией деревянной куклы, секретарь ответил:

— Аудиенции, ваша курфюрстшеская милость!

— Сколько?

— Человек тридцать-сорок. По большей части просители и всяческий сброд.

— Отошли их прочь. Мне сегодня не до сброда.

Кирхнер, склонив голову набок, лицемерно потупил взор и подобострастно ухмыльнулся:

— Уже исполнено, ваша курфюрстшеская милость. Остались лишь трое.

За широкими закрытыми дверями послышался шум. Альбрехт бросил вопросительный взгляд на секретаря. В тот же момент двери распахнулись и в помещение с дикими воплями ворвался мужчина в рубище, за которым пытались угнаться два лакея в ливреях, хватавшие его за лохмотья.

Добежав до Альбрехта, жалкое создание бросилось ему в ноги, молитвенно воздело руки и запричитало:

— Сжальтесь, милостивый господин! Сжальтесь!

Альбрехт вышел из-за своего письменного стола. Пурпурная сутана еще больше подчеркивала его полноту. И прежде чем лакеям удалось схватить несчастного за руки и за ноги, чтобы выволочить из зала аудиенций, архиепископ сделал им знак оставить мужчину в покое.

На мгновение в зале воцарилась напряженная тишина. Затем раздался голос архиепископа:

— Чего ты хочешь, оборванец? Встань!

Проситель с трудом поднялся. Склонив голову и опустив плечи, он попытался расправить свои лохмотья. Наконец возвел глаза и, задыхаясь, произнес:

— Простите, всемилостивейший государь, ваша курфюрстшеская милость, я три дня и две ночи бежал по лесу, чтобы просить вас о милостыне. Не для себя прошу, всемилостивейший государь, я прекрасно питался все эти дни лесными дарами, грибами и ягодами. Для моей жены прошу и десяти детишек, они вот уже которую неделю без пропитания. — Его голос вдруг сорвался на крик: — Еретики, люди саксонского монаха, подожгли наш скромный домишко, и с тех пор мы спим под деревьями в компании кабанов, волков и лис. Я не знаю, что мне делать. Всемилостивейший государь…

— Замолчи! — оборвал Альбрехт крестьянина. Казалось, слова просителя тронули его душу. Но уже в следующую секунду он овладел своими эмоциями и презрительно заметил:

— Отчего же ты не держишь в узде свой детородный орган и плодишь столько детей, если не можешь их прокормить?

— На все Божья воля, господин. И еще немного любви, если позволите заметить.

Кирхнер испуганно взглянул на архиепископа. Он был уверен, что вот-вот разразится гроза, и ждал одного из тех приступов ярости своего патрона, которые всем внушали страх. Однако ничего подобного не произошло. Альбрехт Бранденбургский подошел совсем близко к просителю, почти столкнувшись с ним нос к носу, и проговорил приглушенным голосом, как будто никто из окружающих не должен был слышать его слова:

— Это он хорошо сказал. — И добавил, обратившись к секретарю: — Наполните бедолаге мешок едой из кладовой, пусть возьмет столько, сколько сможет унести!

Дурнопахнущий крестьянин стоял как изваяние. Поняв наконец происшедшую перемену в настроении хозяина, он бросился в ноги архиепископу, схватил подол его сутаны и облобызал его.